Сын террориста. История одного выбора - Зак Ибрагим Страница 4

Недавно я спросил мать, понимала ли она, какие испытания ждут нашу семью, когда они с дядей Ибрагимом выходили из больницы “Бельвю” 6 ноября 1990 года. “Нет, — ответила она без малейших колебаний. — Я была обычной матерью, и жила обычной жизнью, и вдруг оказалась в круговороте безумия, моя жизнь была выставлена напоказ, мне пришлось прятаться от журналистов, общаться с властями, с ФБР, с полицией, адвокатами, мусульманскими активистами. Я словно переступила какую-то черту и перешла из одной жизни в другую. Я и понятия не имела, как это будет сложно”.

Сейчас мой отец сидит в федеральной тюрьме в Марионе, штат Иллинойс, его приговорили к пожизненному заключению плюс пятнадцать лет без права условно-досрочного освобождения, и обвинения включают, помимо прочего, сговор о призыве к мятежу, убийство в целях вымогательства, покушение на убийство сотрудника Почтовой службы США, убийство с использованием огнестрельного оружия, покушение на убийство с использованием огнестрельного оружия и незаконное владение огнестрельным оружием. Честно говоря, у меня все еще остались по отношению к отцу какие-то чувства, нечто, что я не смог полностью изгладить из души, — нечто вроде жалости и чувства вины, — хотя ниточка этих чувств и тонка, словно паутинка. Трудно осознавать, что человек, которого я когда-то звал Баба, теперь живет в клетке, а нам всем пришлось сменить имена от ужаса и стыда.

Я не навещал своего отца 20 лет. И вот почему.

За несколько лет до встречи с моим отцом моя мать влюбляется в атеиста.

Ее воспитывала моя бабушка, ревностная христианка и еще более страстная курильщица. Она отправила мою мать в католическую школу, а сама в течение нескольких десятилетий обеспечивала себя и дочь, работая в компании “Белл Атлантик”. Своего отца моя мать никогда не знала, потому что он бросил семью, когда она была еще ребенком.

Моя мать — католичка и серьезно относится к вере, но она так увлечена атеистом и так его любит, что все равно выходит за него замуж. Союз длится достаточно долго, чтобы на свет появился ребенок, моя сестра. Однако в конце концов мать понимает, что не может воспитывать ребенка совместно с человеком, который высмеивает ее религию.

Брак разваливается. Потом, неожиданно для матери, начинает колебаться и ее католическая вера. Она идет к священнику за каким-то злободневным советом — она знает этого священника с начальной школы, — и беседа вдруг переходит на обсуждение богословских вопросов. Моя мать верует в Святую Троицу, но признается священнику, что она на самом деле никогда не понимала, что это на самом деле значит. Священник начинает объяснять. Однако чем больше вопросов задает моя мать и чем большей ясности она жаждет, тем более запутанными и непонятными становятся эти объяснения. Священник сначала теряется, потом начинает сердиться. Моя мать вовсе не хотела никого обидеть. Она пытается разрядить обстановку. Слишком поздно. “Если тебе нужно задавать все эти вопросы, — журит ее священник, — значит, у тебя вообще веры нет!”

Моя мать теряет дар речи. “Он как будто ткнул меня ножом прямо в сердце”, — скажет она десятилетия спустя. Ее вера в Бога не поколеблена, но уже выходя из дома священника, она знает, что она больше не католичка. Моей матери еще нет и тридцати, она разведена и учится на преподавателя. Она берет свою двухлетнюю дочь и пускается в путешествие в поисках новой религии, которой она может отдать всю свою веру, а также в поисках нового мужа.

Уже в начале своих поисков мать обнаруживает на полке одной из питтсбургских библиотек книгу об исламе. Она идет в местную мечеть, масджид, чтобы задать вопросы, которые у нее возникли, и знакомится там со студентами-мусульманами, приехавшими из Афганистана и Египта, из Ливии и Саудовской Аравии — отовсюду. Она и не подозревала, что мусульманская община настолько сердечна, так напоминает семью. Мужчины, в частности, ничуть не похожи на надменного холодного стереотипного мусульманина. Они ласково гладят по головке мою сестру, которая ползает вокруг.

В конце мая 1982 года моя мать сидит в учебном классе, устроенном на втором этаже мечети. Она уже готова принять ислам и сейчас заучивает шахаду — символ веры: Нет иного Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха. Символ веры надо произносить искренне. Произносящий должен быть свободен от любых сомнений и излучать лишь любовь и смирение. Где-то в глубине сознания, словно помехи в радиоэфире, звучит неодобрительный голос ее собственной матери. Мать в ужасе от того, что ее дочь соблазнилась исламом, и говорит, что даже на порог ее не пустит, если у нее будет “этот проклятый шарф” на голове. Она так буквально и говорит. И к тому же, что подумают соседи?

Моя мать отгоняет негативные мысли. Ее вера в ислам, ее потребность в новой религии уже глубока и сильна. Она снова и снова повторяет шахаду себе под нос, пока слова не начинают отражать то, что она чувствует сердцем: Нет иного Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха. Нет Бога, кроме Аллаха…

Ее прерывает Хани, ее новый друг, они познакомились в мечети. Хани помогал моей матери на ее пути к исламу. Он говорит ей, что сейчас в мечети собрался небольшой кружок верующих и они почтут за честь, если моя мать произнесет шахаду и станет мусульманкой в их присутствии.

Нервы матери уже и так на пределе, и от этого предложения щеки ее алеют.

Хани спешит объяснить: “Это совсем не страшно, иначе я бы не попросил. Но они очень любят смотреть, как люди обращаются в ислам”. Он не добавляет, что наблюдать за ее обращением будет особенно интересно.

— Сара сказала, что она посидит рядом, — говорит Хани. — Если от этого тебе будет легче.

Моя мать неохотно соглашается. Хани говорит, что она будет просто звездой собрания, и мать отвечает, пробуя одну из новых арабских фраз: “Иншалла”. Как бог даст. Хани это нравится. Он просто сияет, когда закрывает за собой дверь.

Внизу моя мать благодарно сжимает руку Сары и потом — сделав глубокий вдох, как если бы она собиралась нырнуть в океан, — входит в мечеть. Словно в ответ на ее мысли ковер, устилающий пол, переливается сине-зелеными волнами в лучах солнца. Стены покрыты мелким орнаментом из пунцовых и золотых звезд. Мужчины кружком сидят на ковре. На некоторых обычная европейская одежда: брюки свободного покроя или даже джинсы, рубашки, застегнутые на все пуговицы. На других — длинные рубахи ниже колен и круглые белые шапочки с голубой и золотой вышивкой. Моя мать вспоминает, как называется такая шапочка — такия, — и повторяет это слово про себя, чтобы успокоиться. Мужчины в кругу замолкают. Сидящие спиной оборачиваются, чтобы видеть приближающихся женщин. В течение нескольких мучительных секунд единственный звук, который слышен, — это шепот моей матери и шорох носков Амины по ковру. Такия, — повторяет про себя моя мать. — Такия, такия, такия.

Она безупречно произносит шахаду, разве что голос немного дрожит. И лишь тогда ее тело наконец начинает расслабляться. Она снова дышит медленно и спокойно. И, не думая о том, насколько это уместно, она украдкой бросает взгляд на присутствующих мужчин. Вот ее первое действие в качестве мусульманки! Ей немного стыдно, да. И все же. Один из мужчин довольно красивый. Он похож на древнего египтянина с какой-нибудь картины, — думает она. Она задерживает взгляд на его ясных зеленых глазах чуть дольше обычного.