Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков Страница 4

Настольным же являлось издание не про Страну восходящего солнца или иные заморские страны, а «Историческое, географическое и економическое описание Воронежской губернии, собранное из историй, архивских записок и сказаний» Евфимием Болховитиновым. Читал и перечитывал это издание о. Евгений едва не чаще других, находя в книге знаменитого родственника сведения о городках и сёлах, расположенных по Дону; и о Старой Калитве — тоже. В сущности, это было одно из первых, если не первое исследование, явившее многомерный комплексный подход к истории и текущей действительности родного края, своего рода азбука и «дозорная книга» российского краеведения.

Калитвянское служение оказалось не столь долгим: в 1870 году священник Снесарев направляется в Коротоякский уезд.

Выходит, будущий учёный, военный деятель, геополитик прожил в Старой Калитве не более пяти лет. Вроде бы малые годы, да и не главные, во всяком случае, не в этом возрасте человек совершает и большие подвиги, и большие проступки. И всё же… Лев Толстой даже посчитал необходимым сказать о благодетельном, основополагающем значении для личности младенческих, раннедетских лет: «Разве не тогда я приобретал всё то, чем я теперь живу, и приобретал так много, так быстро, что во всю остальную жизнь я не приобрёл и одной сотой того? От пятилетнего ребёнка до меня только шаг! А от новорождённого до пятилетнего страшное расстояние».

Пять прожитых в Старой Калитве лет — в чём-то решающие. Здесь Андрейка впервые увидел улыбку матери, изумился солнцу и цветку, сделал первые шаги по земле. А ещё услышал родимую речь, почувствовал певучее славянское слово, заговорил им. Здесь глаза и душа потянулись к Небу, вечному и непостижимому. И здесь же, под сводами Успенской церкви — перед образами, перед свечами — впервые услышал он слово отца о Спасителе.

Через полвека под теми же церковными сводами его земляки, крестьяне, издёрганные неутомимыми отрядами продразвёрстки, под свечами и колоколами призовут бывшего красного командира Ивана Колесникова, родом из Старой Калитвы, возглавить отряд справедливого отпора, и колесниковское восстание быстроконным бегом пронесётся по южным слободам Воронежской губернии, его огненный плеск достигнет Тамбовщины, смыкаясь с восстанием Антоновским. Но до тех жестоких времён — ещё крепкая, хозяйственно устроенная жизнь его родной слободы и его счастливые дни, где каждый день как вечность.

И было радостно мальчику видеть Тупку — глубокий и широкий, на долгие километры овраг, который начинался близ Нижнего Карабута и ранней весной бурлил талыми водами, в конце апреля недели две полыхал бело-розовым пламенем цветущих яблонь и вишен (их запахи доносились до главной улицы даже тогда, когда кроны уже отцветали), летом манил краснобокими плодами, а зимой лежал в глубоких снегах, как под сказочным белым одеялом.

А ещё всякий раз, когда он после сна в утренний час выбегал на крыльцо, открывались ему раздольные луки, а на избыве их, словно непорушимая стража их, Миронова гора — она величаво вздымалась в семи верстах, у впадения в Дон Чёрной Калитвы, и притягательно манила, такая далёкая и такая близкая. Ему хотелось побывать на самой её вершине, но далее косовичного луга дорога не выпала, и осталась Миронова гора на краешке памяти, изредка лишь мысленному взору являясь.

На пыльной дороге подобрал он подкову, надеясь её сохранить. За свою жизнь не одну дюжину подков увидит он, а то и подберет. Особенно на фронтовых полях и дорогах. Подковы массивные и лёгкие, семижды в огнедышащем горне прокалённые и наспех изготовленные, спавшие с копыт коней азиатских и европейских пород — ахалтекинцев, дончаков, ростопчинских, орловских рысистых и австрийских, венгерских, прусских. Обычно в штабных землянках и скоростроенных домиках он приколачивал над дверью подобранные подковы — на счастье, которое каждодневно заключалось в том, чтоб достойно прожить день, не упасть пробитым пулей или осколком при наступлении, при отступлении; и едва не всякий раз он видел перед глазами ту блескучую, кривоскошенную, выщербленную, что нашёл за околицей Старой Калитвы на мучнисто-пыльной дороге к Дону и зарыл в саду под чёрной, обломанной, молнией обугленной грушей, надеясь однажды вернуться и извлечь из тайника подкову, которая принесёт всем людям счастье.

Дон — великий водный путь — звал его вдаль.

Семь лет в Старой Калитве священник Снесарев был и настоятелем Успенской церкви, и помощником наставника в сельском училище. За труды свои удостоен набедренника.

А осенью 1870 года ревностного, толкового священнослужителя направляют окормлять паству в Козмодемьянскую церковь села Ураково соседнего с Острогожским Коротоякского уезда. Однако пробыл он здесь недолго. В духовном служении, как на военной службе: наладил дело в одном приходе — другие приходы ждут. И уже в феврале 1872 года он — в Области войска Донского настоятель Христорождественской церкви. А вскоре и преподаватель приходского училища, где пройдёт обучение старший сын Андрей.

Станица Камышевская — самая сердцевина первого Донского округа. Степь — сокровенная матерь станицы. Степь, может, не такая тучная, как вокруг Старой Калитвы, но просторная, в дали дальние открытая и ветрам каспийским и когда-то набегам крымским; та полынная, тревожная «лазоревая степь», про которую сын Донщины, создатель «Тихого Дона», родившийся сорок лет спустя после Снесарева, воскликнет: «Родная, казачьей, нержавеющей кровью политая степь!»

Горизонт широк. И Андрейке, Андрюше, Андрею всего семь лет. И всё впереди!

Поповский дом — неподалёку от Дона. Добротный, двухэтажный, с железной зелёной крышей, высокими окнами и большим квадратным балконом, выходящим во внутренний двор. На балкон заглядывает белая акация — единственное дерево во дворе, который гол, как плац, и отделён от сада плетнём и летней кухней. На балконе отец часто отдыхает в одиночестве, и особенно нравится ему час-другой покоротать здесь с детьми — непоседливыми, звонкоголосыми, а когда он вслух читает, стихающими и внимательно слушающими. В них он души не чаял, и принятая в дом в помощь матушке на хозяйствование казачья вдова Матрёна по отцу Васильевна, она же в детском прозвище бабка Ляпка, не раз, бывало, говаривала отцу Евгению, когда он занедуживал: «Тебе, батюшка, болеть никак нельзя! Вон какие подсолнушки подрастают, не дай бог помрёшь, на кого их оставишь?» Отец Евгений отшучивался неизменно, мол, есть Господь, да и Матрёна свет-Васильевна не даст им пропасть.

Среди прихожан — немалая часть из нерадивых, трудных, упрямых: местный народ, должный быть паствой его прихода, или ходил в ревнителях староотеческой, дониконианской веры (даже радушно принятая в поповском доме вдова Матрёна исповедовала старообрядческий канон), или вовсе, как соседние калмыки, пребывал невоцерковлённым. Для Православной Церкви это была непрестанная душевная забота ещё со времен святителя Митрофана, первого епископа Воронежской епархии, духовная юрисдикция которой распространялась аж до Азовского моря. Как бы то ни было, о. Евгению удалось крестить до трёхсот калмыков. Да и старообрядцы не почитали за грех бывать под сводами Христорождественской церкви.