Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон Страница 4

«Он обучил меня своему языку», — пишет Бабель, с детства погруженный в многоязычную культурную среду, с юности испытавший влияние французского языка и, главным образом, Ги де Мопассана, который был для него одним из главных писателей и чьего уровня Бабель стремился достичь.

Бабель гордится тем, что с юных лет был обращен к миру, но подчеркивает свое еврейское воспитание. Симон Маркиш вспоминал, что, хоть Бабель и не соблюдал религиозных еврейских традиций, они всегда оставались неотъемлемой частью его натуры. Потомок евреев с Молдаванки, сын торговца, заставлявшего сына учить еврейскую науку, Бабель признается, что навязанное родителями домашнее обучение его утомляло, школу он воспринимал как отдых и более всего восхищался учителем французского, далеким от всего еврейского человеком. Месье Вадон познакомил его с французской литературой, чем, по сути, выдернул из анклава на Молдаванке, из Библии, Талмуда, вытолкнул в мир писателей, которыми — особенно Мопассаном — Бабель научился восторгаться.

Тем не менее Бабель чувствовал, что французский язык не позволил ему достичь вершин литературы. Для этого ему пришлось вернуться к его родным темам и языку — к русским и еврейским персонажам и сюжетам, которые оказались гораздо ближе и роднее его самости и куда более податливы его способности подчинять язык воле художественной выразительности.

Бабель продолжает: «…в 1915 году я начал разносить мои сочинения по редакциям, но меня отовсюду гнали, все редакторы (покойный Измайлов, Поссе и др.) убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому. И вот — я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением.

Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке „Летописи“ за 1916 год (я был привлечен за эти рассказы к уголовной ответственности по 1001 ст.), он научил меня необыкновенно важным вещам, и потом, когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, — Алексей Максимович отправил меня в люди».

Итак, Бабель вновь обращается к новому миру, а не к своему еврейскому прошлому. Вероятно, его задатки позволяли понять, что все самое интересное в художественном мире рождается именно в диалоге культур. Возможно, уроки, преподанные Горьким, он сравнивал со школьными уроками французского, полагаясь на то, что лишь нееврейский мир позволит ему полностью раскрыться как писателю. Вместе с этой историей побега Бабель пишет автопортрет, черты которого явно выдают влияние, которое оказал на него Горький, один из крупнейших литературных деятелей того времени, отправивший своего подопечного учиться уму-разуму у жизни — в ту настоящую (а не одесскую) Россию, описанную им в автобиографической повести «Мои университеты». Письма Бабеля матери и сестре и воспоминания его жены Антонины Пирожковой подтверждают, что Горький играл крайне важную роль в жизни Бабеля и до самой смерти защищал своего протеже от многочисленных опасностей. После смерти Горького Бабель говорил: «Теперь мне жить не дадут». В письме от 19 июня 1936 года Бабель пишет из Москвы: «Великое горе по всей стране, а у меня особенно. Этот человек был для меня совестью, судьей, примером. Двадцать лет ничем не омраченной дружбы и любви связывают меня с ним…» Его придворный покровитель скончался, Бабель остался один на один со своей жизнью, частной и литературной, и вынужден был сам — и тщетно — увертываться от отравленных стрел своих недругов и от ужасов того времени.

Дочь Бабеля Натали пишет: «Бабель изобретательно искажал факты своей биографии — отчасти потому, что хотел изобразить прошлое, подобающее молодому советскому писателю. (К примеру, мама говорила, что его сотрудничество с ЧК — фикция чистой воды.) Дело осложняется тем, что Бабель с наслаждением мешал факты с вымыслом, будто одной силы поэзии достаточно, чтобы превратить выдумку в явь».

Четырнадцатого октября 1931 года Бабель и сам написал матери: «Я просил… послать вам и Жене по номеру журнала „Молодая Гвардия“. Я там дебютировал после нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет объединена общим заглавием „История моей голубятни“. Сюжеты все из детской поры, но приврано, конечно, многое и переменено…»

В упомянутом сборнике, в рассказе «В подвале», Бабель выразительно показывает разницу между собственным гротескно-печальным семейством и семьей умного и богатого Марка Боргмана, чей отец — «директор Русского для внешней торговли банка». Он начинает рассказ словами, противоречащими ранее упомянутым автобиографическим воспоминаниям: «Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение мое всегда было воспламенено. Я читал во время уроков, на переменах, по дороге домой, ночью — под столом, закрывшись свисавшей до пола скатертью. За книгой я проморгал все дела мира сего — бегство с уроков в порт, начало биллиардной игры в кофейнях на Греческой улице, плаванье на Ланжероне. У меня не было товарищей. Кому была охота водиться с таким человеком?..»

Так какому Бабелю верить?

Лишь некоторые факты его биографии сомнению не подлежат. Интересуясь идишем, Бабель знакомится с «дедушкой идишской литературы» Менделе Мойхер-Сфоримом (1836–1917). Бабель редактировал переводы Шолом-Алейхема на русский язык, а в 1920-х написал титры к немой экранизации рассказов о Менахеме-Мендле, фильму Алексея Грановского «Еврейское счастье», в котором сыграл его друг, знаменитый еврейский актер Соломон Михоэлс. В 1926 году появился киносценарий Бабеля по роману Шолом-Алейхема «Блуждающие звезды»; в 1936-м издательство «Academia» поручило Бабелю отредактировать рассказы в полном собрании сочинений Шолом-Алейхема, готовившемся к 80-летию писателя: раньше он уже редактировал их в переводе Семена Гехта при подготовке двухтомника.

В 1914 году Бабеля освободили от военной службы, однако в 1917 году он записался добровольцем, но осенью уже вернулся в Петроград. Там он, по-видимому, через некоторое время был мобилизован строить заграждения против наступающего Юденича и после этого вернулся в Одессу. Все это позволило ему «отправиться в люди», как советовал Горький.

В апреле 1920 года, обзаведясь документами на решительно нееврейское имя Кирилла Васильевича Лютова, Бабель военным корреспондентом от «Юг-РОСТА» отправился в Первую конную армию Семена Буденного, скрыв это от родных. Сестра Бабеля Мария Эммануиловна Шапошникова рассказывала: «Поздней осенью 1920 года отец был вызван в редакцию, где ему сообщили, что сын его погиб… Отец имел мужество сохранить это известие в себе. Жена брата уехала в сторону фронта на розыски, но вскоре брат вернулся, об этом сообщили жене… К Буденному они собирались вместе с Исааком Лившицем. Лившица не пустили родители, а Бабель уехал».

Почему же Бабель в 1920 году вернулся на фронт? Судя по тому, что нам известно, Бабель испытывал неотвязное желание сбежать из еврейского дома в мир «других». Он хотел тщательнее изучить «других», хотел, чтобы «другие» стали своими, хотел войти в новый мир, находящийся за пределами родных переулков и дворов Молдаванки. А если вспомнить царские погромы и черту оседлости, легко допустить, что Бабель какое-то время искренне верил в мессианскую ценность революции и надеялся, что она принесет его народу освобождение, исполнение прекраснейшей мечты: полной интеграции евреев в советское общество. Бабель, без сомнения, был писателем революции, ее порождением; был захвачен ее идеализмом и идеями равенства, но со временем разочаровался и охладел к новой эпохе.