Ньютон и фальшивомонетчик. Как величайший ученый стал сыщиком - Томас Левенсон Страница 40

Глава 12. Неопровержимое свидетельство против него

Ньютон был не единственным, кому удалось извлечь пользу из национального кризиса. Уильям Чалонер быстро разглядел новые горизонты, открывшиеся благодаря войне, долгам и краху валюты. Вопрос был только в том, с чего начать. Самый очевидный выбор — использовать спрос на наличные деньги, сделавший середину 1690-х годов в буквальном смысле золотым веком английских фальшивомонетчиков. По подсчетам Ньютона, выполненным в 1696 году, на каждые десять монет приходилось более одной фальшивой.

Но среди всех фальшивомонетчиков, спешивших разбогатеть на кризисе, один лишь Чалонер догадался, что он может использовать свои познания в чеканке, чтобы играть по обе стороны закона. На сей раз его замысел был намного более сложным и честолюбивым, чем просто предательство случайного сообщника. Его биограф назвал это "его двойным подлогом, [229] когда он и служил нации, и обманывал ее". В его поле зрения оказалось не что иное, как сам Королевский монетный двор.

Первый залп Чалонера по Монетному двору был бумажным. Крах чеканки вызвал поток листовок, брошюр, ходатайств перед Парламентом и даже книг. Влиятельный экономический мыслитель Чарльз Давенант размышлял о том, как оплатить континентальную войну Вильгельма, а Джон Локк по меньшей мере в трех коротких эссе пытался найти причины нехватки денежной массы. [230] Но гражданами "Республики писем" становились не только представители высшего общества. В эпоху зарождающейся глобальной торговли пустые кассы лондонских рынков являли собой совершенно новую проблему, и ее нельзя было решить бесхитростными методами прошлого, на что указывали многие памфлетисты. Они представили множество наблюдений ("Жалобы бедных") и решений ("Предложения об обеспечении правительства деньгами на легких условиях"). На пике кризиса оказалось, что каждый житель Лондона (и не только Лондона) имеет собственный взгляд на национальные финансы, и выяснилось, что есть множество грамотных людей, которые готовы изложить свои мысли в печатном виде [231] (и могут заплатить за это). Поток полемики и резкой критики не просто отражал волнение, вызванное денежным кризисом, это была еще одна форма того, что было названо — слишком узко — научной революцией, охватывавшей Англию.

На памяти тех, кто совершал открытия, включая Ньютона, бумаги, этого инструмента мысли и средства общения, постоянно не хватало. Первая английская бумажная фабрика была учреждена в 1557 году, но она, вероятнее всего, производила только грубую темную бумагу, используемую для упаковки, [232] а не белую бумагу более высокого качества, подходившую для письма или печати. Вся писчая бумага прибывала в Англию из Италии или Франции, и цена двадцати четырех листов равнялась дневному заработку рабочего. Это одна из причин, по которым пьесы Шекспира были напечатаны лишь тогда, когда получили широкое признание. В 1623 году, когда был издан Первый фолиант (знаменитый сборник из 36 пьес Шекспира), в Англию было импортировано около восьмидесяти тысяч стопок [233] бумаги, годной для печати или письма, — это примерно семь листов на человека. Внутреннего производства еще почти не существовало. С учетом стоимости печати [234] издержки от публикации были настолько велики, что никакой разумный бизнесмен не рискнул бы за это браться, если не был уверен в своем рынке.

Но к 1690-м годам бумажный импорт сократился, и уже около ста английских фабрик [235] производили бумагу внутри страны. Бумага и печатное оборудование оставались дорогими, и это объясняет, почему даже самые важные книги издавались маленькими тиражами, — например, было напечатано всего около двухсот пятидесяти экземпляров "Начал" Ньютона. Тем не менее идеи, передаваемые печатным — абстрактным и безличным — способом, стали доступными в Англии в конце семнадцатого столетия в масштабе, немыслимом за столетие до этого. Начиная с 1665 года к первой регулярной газете Англии — London Gazette — добавилось множество печатных работ, что позволяло обмениваться мнениями, не вступая в конфронтацию лицом к лицу. Отдельный голос теперь был слышен гораздо дальше, чем мог бы докричаться оратор.

Развитие технологии и культура относительно дешевых текстов сами по себе не могли определить курс революции в науке или любом корпусе идей. Но это оказывало огромное влияние на скорость, с которой распространялись идеи. Можно было поделиться соображениями о ценности систематических измерений климата, предложить способ вычислить траекторию полета пушечного ядра — или поднять проблему чеканки монет. И сотни людей выдвинули свои предложения — хорошие, плохие, честолюбивые, безумные и даже преступные. Среди этих людей был и Уильям Чалонер.