Грибоедов. Тайны смерти вазир-мухтара - Сергей Дмитриев Страница 40

Кибитки, коляски, сани, кареты, пошевни, возки, дрожки, линейки, дормезы, телеги, верховых лошадей и бог знает что ещё использовал во время своих странствий Пушкин. Представим себе, сколько времени приходилось ему проводить в тряске по бесконечным русским дорогам, и поймем, что дорожные думы и переживания поэта — неотъемлемая часть его жизни и творческих исканий. А сами дороги поэт знал намного лучше других. В седьмой главе "Евгения Онегина" он даже мечтал, что

Лет чрез пятьсот… дороги, верно, У нас изменятся безмерно: Шоссе Россию здесь и тут, Соединив, пересекут. Мосты чугунные чрез воды Шагнут широкою дугой, Раздвинем горы, под водой Пророем дерзостные своды…

Однако реальность того времени, "с колеями и рвами отеческой земли", была совсем другой:

Теперь у нас дороги плохи, Мосты забытые гниют, На станциях клопы да блохи Заснуть минуты не дают; Трактиров нет. В избе холодной Высокопарный, но голодный Для вида прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит…

Послушаем, что писал Пушкин о русских дорогах в своем "Путешествии из Москвы в Петербург (эти слова звучат актуально и для наших дней): "Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, если бы губернаторы менее об них заботились… Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи. Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как пешеходы, гуляя по парапетам, благословляют память мудрого воеводы. Таких воевод на Руси весьма довольно".

Как же много гениальных творений родились у Пушкина в дороге, и неописуемо жаль, что ему, проехавшему "от западных морей до самых врат восточных" по территории Российской империи, так и не суждено было увидеть дальние страны, где его талант, несомненно, заблистал бы новыми красками. Если же взглянуть на карту пушкинских путешествий, то самыми крайними точками окажутся: на севере Петербург и Кронштадт, на юге — Карс и Арзрум, на западе — Измаил, Тульчин и Псков, а на востоке — Оренбург и Бердская слобода.

Сенека как-то сказал, что человек должен первые 30 лет учиться, вторые — путешествовать, а третьи — рассказывать о своей жизни, учить молодых и творить. В письме к Плинию он красноречиво писал: "Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь метания — признак большой души… Я думаю, что первое доказательство спокойствия духа — способность жить оседло и оставаться самим собой". Как удивительно, что русская поэзия подарила нам намного больше поэтов "с метаниями", не "оседлых" и не "спокойных духом", чем "нестранствовавших" и нетревоживших себя "переменой мест". К числу подвижников странствий (не важно — вольных или невольных) можно без преувеличений отнести и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Бунина, и Гумилева, и Бальмонта, и Волошина, чьи души питались новыми жизненными соками именно в дороге, в пути, на перекрестках параллелей и меридианов, пусть даже для некоторых из них эти параллели и меридианы вообще не убегали за русские границы, а сами странствия были не совсем добровольными.

ОБЩАЯ ТЯГА К ВОСТОКУ

Кроме одинаковой склонности к путешествиям, объединял Пушкина и Грибоедова и их устойчивый интерес к Востоку, который возник у поэтов, если не считать их юношеских увлечений и времени учебы, почти одновременно: Грибоедов "заболел" Кавказом в 1818 г., а уже в начале 1819 г. он оказался в Персии, а Пушкин начал разрабатывать "восточные мотивы" после своих посещений Кавказа и Крыма летом и осенью 1820 г., в ходе своих многочисленных поездок по Украине и Молдавии в 1820–1823 гг. и во время пребывания в Одессе в 1823–1824 гг. Поэт, увидевший "лазурь чужих небес, полдневные края", "сады татар, селенья, города", "чуждые поля и рощи", "холмы Тавриды, край прелестный", мог с гордостью писать:

Я видел Азии бесплодные пределы, Кавказа дальний край, долины обгорелы, Жилище дикое черкесских табунов, Подкумка знойный брег, пустынные вершины, Обвитые венцом летучим облаков, И закубанские равнины! Ужасный край чудес!..

Когда Грибоедов находился в Петербурге, в сентябре — ноябре 1824 г. в Михайловском и Тригорском Пушкин написал свой несомненный шедевр "Подражания Корану", свидетельствовавший о том, насколько хорошо и глубоко поэт знал не только текст, но и сам дух Корана и исламских традиций. "Я тружусь во ставу Корана…" — откровенно писал он тогда брату из Тригорского. Суть своего замысла автор объяснил так: "…Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний". А далее поэт кратко и ясно оценил стиль и особенности Корана: "…Какая смелая поэзия". Он фактически всем содержанием этого цикла опроверг им же самим упомянутое "мнение нечестивых", что "Коран есть собрание новой лжи и старых басен".

Пушкин познакомился с Кораном еще в лицейскую эпоху и потом неоднократно обращался к нему. Вспомним строки из его незавершенного стихотворения, написанного перед высылкой из Одессы летом 1824 г.: "В пещере тайной, в день гоненья, // Читал я сладостный Коран…" И в Одессе, и в Михайловском поэт пользовался переводом Корана, сделанным М.И. Веревкиным и изданным под названием "Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета…". Существуют подсчеты, что до 1/5 части "Подражаний" Пушкина почти буквально передают текст Веревкина, но с вольными интерпретациями поэта. Из "Подражаний" видно, что Пушкин просто очарован поэтикой Корана, следуя за стихами его различных сур. Поэт использовал в своем цикле, в частности, следующие суры: 2,25,33,48,59,61,73,93 (см. подробнее об этом в содержательной, хотя и небольшой, книге Н.М. Лобиковой "Пушкин и Восток". М.: Наука, 1974).

Особый интерес у Пушкина вызывала личность самого Мухаммеда (Магомета, как он его называл). В начале XIX века и в Европе, и в России все считали Магомета автором Корана. Переводчик Веревкин писал тогда об этом: "Что Магомет действительно был сочинитель и вымыслитель Аль-Корана, сие есть неоспоримо, хотя, вероятно же, имел себе помощников в этом". Л ишь позднее в науке установилось мнение, что только некоторые части Корана относятся ко времени Магомета, остальные же части этого сборника нужно отнести к более ранним и поздним срокам. Пушкина же более всего увлекал сам факт того, что Магомет был поэтом-изгнанником, поначалу гонимым и непризнанным. Его жизнь была созвучна с судьбой самого Пушкина, бывшего в то время в ссылке и обеспокоенного темой изгнания ("Всегда гоним, теперь в изгнаньи // Влачу закованные дни").

Новое творение Пушкина "Подражания Корану" потрясло многих его друзей и почитателей. К.Ф. Рылеев, в частности, писал поэту о том, как его брат Лев Пушкин "прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелестны; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен". Как писал один из первых биографов Пушкина, П.В. Анненков, в год создания "Подражаний" поэт был "до того увлечен гиперболической поэзией произведения, что почел за долг распространять имя Магомета как гениального художника в литературных кругах, и К.Ф. Рылеев недаром, умоляя Пушкина покинуть рабское служение Байрону, употребил в письме своем фразу: "хоть ради твоего любезного Магомета"".