Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто Страница 40

Тринадцатого августа 1815 года Лисаневич простился с Кавказом; он был назначен командиром одной из егерских бригад, расположенных внутри России, но еще на пути к месту своего назначения получил высочайшее повеление вступить в командование седьмой пехотной дивизией. С этой последней он пробыл несколько лет во Франции, в составе корпуса графа Воронцова, и получил от французского короля орден Почетного Легиона большого креста со звездою. Возвратившись из Франции, Лисаневич продолжал командовать той же дивизией до пятого сентября 1824 года, когда назначен был командующим войсками на Кавказской линии на место умершего генерала Сталя. Назначение это состоялось по личной воле государя, одновременно с тем пожаловавшего Лисаневичу и чин генерал-лейтенанта. Несколько лет, проведенных вне Кавказа, не охладили в старом генерале прежнего воинственного пыла – он был огонь и отвага, и новое назначение его было ему по сердцу, Двенадцатого марта 1825 года он был уже в Георгиевске.

Но невесело встретил Кавказ на этот раз Лисаневича. Не много нашел он в войсках старинных сослуживцев, деливших с ним былые походы по Закавказью. Многие, конечно, знали его, но знали понаслышке, и он не мог не чувствовать себя одиноким. К тому же и отношения между ним и Ермоловым сложились сразу нехорошо. Ермолов недоволен был назначением Лисаневича, состоявшимся помимо его желания, а Лисаневич, справедливо гордившийся именно своей кавказской службой, обижался оказываемыми ему недоверием и холодностью.

Кавказскую линию Лисаневич застал между тем в смятении. Черкесы, врывавшиеся из-за Кубани, громили русские села; Кабарда была объята восстанием; в Чечне зрел бунт, “слухи о появлении пророка собирали чеченцев в буйные шайки. По самому ходу событий Лисаневич должен был прежде всего обратить внимание на Кабарду, центральное положение которой сообщало ей первостепенное значение; здесь было управление главного начальника Кавказской линии; здесь сосредоточивались все запасы, магазины и парки; здесь проходила Военно-Грузинская дорога – единственный путь, по которому могло производиться безостановочное сообщение с Грузией. Заботы о Чечне стояли на втором плане. Но не успел Лисаневич осмотреться среди этого хаоса событий, как взятие чеченцами Амир-Аджи-Юрта и происшествия на Сунже заставили его покинуть Кабарду и скакать в Наур, чтобы на месте измерить степень опасности. От Грекова он узнал здесь, что войск свободных нет, и для действия в поле необходимо ждать прибытие ширванских батальонов. События между тем не ждали. Отчаянное положение осажденного Герзель-аула заставило генералов принять геройское решение, увенчавшееся блестящим успехом, но, как мы видели, оба они пали жертвой простой неосторожности и несчастного случая.

Кончина Лисаневича была трогательна. Когда ему нанесена была смертельная рана, он обратился к полковнику Сорочану и сказал ему: “Передайте генералу Ермолову – я человек бедный, служил государю тридцать лет и в продолжение своей службы не нажил ничего; пусть он не оставит сирот детей моих и жену, тогда умру спокойно”. Его перевезли в Грозную. Медики старались поддержать угасавшую жизнь, но нить ее была прервана. Некогда грозный персиянам герой до последних минут своих сохранял присутствие духа; он не хотел лежать и надеялся выздороветь. На шестой день, перед самой кончиной, когда он, сидя в кресле, хотел подняться, и доктор, с трудом поддерживая его, согнулся под тяжестью, Лисаневич шутя сказал ему: “Видишь, братец, хотя мне остается жить пять минут, но я все-таки сильнее тебя”. О своей семье, о жене и детях вспоминал он часто, но они были далеко, в Ставрополе, и не могли поспеть ко времени его кончины. Рассказывают, что малютка, любимый сын его, узнав о смерти отца, плача, говорил: “Ну зачем он поехал?.. Ведь я говорил ему: “Эй, папа, не езди!”

Лисаневич умер на сорок восьмом году от роду. С ним сошел в могилу уже один из последних представителей славной на Кавказе цициановской эпохи.

Судьба Лисаневича тем печальнее, что и самая смерть послужила поводом к укору его памяти. Ермолов, быть может, под влиянием нерасположения к покойному генералу, приписал трагические события в Чечне “неспособности Лисаневича”. Но государь лучше ценил последнего и в рескрипте на имя Ермолова написал следующие памятные строки: “Разделяя мнение ваше, что причиною несчастья при Амир-Аджи-Юрте была оплошность капитана Осипова и что смерть генерала Лисаневича последовала от собственной его неосторожности, не могу, однако же, согласиться, чтобы сей генерал был неспособен к командованию, ибо, доказав в продолжение долговременной службы много опытов своего усердия, он и в настоящем случае первоначально успел рассеять превосходные силы неприятеля и тем освободить Герзель-аул”.

Память о Лисаневиче живет и поныне в Грузии. На Кавказской линии собственно он был слишком недолго, только четыре месяца, но и здесь небольшой обелиск, на бульваре в крепости Грозной, поддерживает в молодом кавказском поколении память об изменнической смерти двух славных кавказских вождей. К сожалению, мы даже не знаем, где лежит прах Лисаневича; одни говорят, что он похоронен в Грозной, другие – в Георгиевске. Могила его еще ожидает памятника, и нельзя не пожалеть, что у нас, даже среди военной семьи, так много равнодушия к славным могилам.

Чеченский мятеж 1825 года застал Ермолова в Тифлисе. Уверенный в генерале Грекове, командовавшем на Сунженской линии, он был, однако, спокоен, как вдруг в июле м пришло громовое известие о гибели в Герзель-ауле и Грекова и Лисаневича. На линии не оставалось ни одного генерала. Ермолов немедленно послал приказание вступить в командование ею начальнику своего штаба генералу Вельяминову, находившемуся тогда в экспедиции далеко за Кубанью, а на место Грекова вызвал генерал-майора Лаптева.

Но положение дел на линии было настолько серьезно, что он считал необходимым там свое личное присутствие, и хотя известие о смерти Грекова и Лисаневича застало его больным, но двадцать четвертого июля, спустя всего шесть дней после герзель-аульской катастрофы, он был уже в дороге. Стояла страшная, томительная жара, и под влиянием ее болезнь Ермолова усилилась. Во Владикавказе он слег окончательно, и были минуты, когда доктора отчаивались за самую жизнь его, что вероятно не осталось без влияния и на пух мятежников. Действительно, в это самое время в лесах Малой Чечни, за Гойтой, предприимчивый Бей-Булат снова соединял под знамена пророка Махомы рассеянные силы мятежников, искусно волнуя и подстрекая в то же время на Кумыкской плоскости андреевцев указанием на кровь лучших людей их, напрасно пролитую русскими в Герзель-ауле.

Только третьего августа Ермолов мог подняться с постели и тотчас же поспешил в Чечню. От Владикавказа до Грозной он прошел с одним батальоном Ширванского полка, при двух орудиях, и тремя неполными сотнями донских казаков, нигде не встретив помехи от чеченцев. По пути он приказал уничтожить Преградный Стан, стоявший в таком расстоянии от Сунжи, что легко мог быть отрезан от воды, и несколько малых редутов, которые за отдаленностью от Грозной и Владикавказа не могли рассчитывать на своевременную помощь.

В Грозной Ермолов получил известие о беспорядках в Кабарде. Но вынужденный обстоятельствами оставить тамошние дела на Вельяминова, он спешил прежде всего укрепить и обеспечить за собой Кумыкскую плоскость. Присоединив к Ширванцам две роты сорок первого егерского полка, с двумя орудиями, он вышел к Амир-Аджи-Юрту через станицу Червленную, где отряд его усилился еще тремястами линейными казаками и пятью конными орудиями. Уже один слух о движении Ермолова к Анпреевской деревне произвел на кумыков потрясающее действие. Несколько дней назад сильная партия андреевцев требовала, чтобы чеченцы были впущены в город, и непременно добилась бы цели; теперь вожаки ее первые предались поспешному бегству, остальные ожидали Ермолова с повинной головою.