Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский Страница 41

– Кто среди работников штаба русские?

Смешались, кому надлежало ответить. Однако вспомнили: есть мальчишка, дрова по кабинетам разносит. Фамилия – Крылов.

– Допросить!

Когда вместо уничтоженного партизанского отряда – убитые, покалеченные немецкие офицеры и солдаты, герои, прошедшие Европу в считаные дни, разгромившие русские корпуса и целые армии под Киевом, под Смоленском, – не до психологии.

Толе Крылову пришлось бремя дров в коридоре, у стены, сложить. Его повели в подвал. На столе – сияющие никелем инструменты.

Толя восьмой класс, как и все прочие, закончил круглым отличником. Задачу решил тотчас, предупредив даже мордобой. Он плакал, не отирая слезы рукавами, говорил очень даже толково:

– Я – партизан. Сведения передавал связнику. Адрес не знаю, но могу показать его дом.

Наемник Ростовский перевел вопрос самого Айзенгута:

– На карту в кабинете майора Гуттенберга ты обращал внимание?

– Карта замечательная! Я ее даже срисовал и передал связнику.

– «Замечательная»! – вспыхнул, как от пощечины, начальник Тайной полиции. – Готовятся ли диверсии против войск Германии? Говори тотчас!

Крылов поспешно головой закивал:

– Готовятся!

– Когда? Где?! Кто?!

– Мне таких секретов не доверяют. Связник знает! Он был при советской власти начальником.

– В какой части города дом связника?

– Это в сторону Вербицкой.

Айзенгут вызвал дежурного офицера.

– Партизан покажет дом сообщника. Обеспечьте надежный конвой.

«Сбегу! Сбегу! – колотилось сердце. – Не избили. Сил у меня много».

Вильнуть за дом и – по огородам.

На улице на Толю поглядело солнце.

– Все будет хорошо! – сказал он себе, но вслух.

Впереди шли полицаи. Вокруг – четверо немцев с автоматами. На крыльях не улетишь. Подстрелят.

Толя спросил переводчика:

– Молитвы знаешь? Скажи хоть одну.

– Молчать! – заорал на партизана Двоенко. Он шел среди полицейских.

Ростовский сказал:

– Не держи зла, я молитв не учил.

На улице пусто. За окнами люди прячутся, смотрят через занавески.

Знать бы молитву… Помолиться – и немцев как ветром сдует.

Смотрел на небо. Белесое. Затянуло наволокой солнце.

– Мама! Ты меня на небе молитве научи. Я других ребят спасу.

Впереди – журавель колодца.

– Ангел-хранитель, спасибо!

Со всей силой толкнул автоматчика, забежал ему за спину и – в пропасть сруба.

– Мама!

В тот же день генерал Ренике выговаривал штурмбаннфюреру Айзенгуту и майору Гуттенбергу:

– Мальчик оказался мужественнее и умнее Тайной полиции Германии! Находчивей русского начальника полиции, этого негодяя и мясника! Сильнее четверых опытных солдат! А мы собрались Москву взять?

– Погибший партизан был трусом! – возразил генералу Айзенгут. – Он плакал, когда его допрашивали.

– Ему было страшно! Он – мальчик, но все мальчики мечтают совершить подвиг. – Генерал перевел глаза на майора Гуттенберга: – Вы привезли из леса шесть трупов, среди них три офицера, у вас двенадцать раненых. Когда и как вы разделаетесь с партизанами? Разве не понятно? Партизаны – серьезная помеха в обеспечении наших наступающих войск людьми, вооружением, боеприпасами.

Майор щелкнул каблуками:

– Господин генерал! Я сделаю все, чтобы партизаны сидели в лесу. Пусть не сегодня и не завтра, но зверь попадается на мушку.

– На поиски партизан отправляйте русских, полицаев. Пусть свои бьют своих. Немецкая кровь пригодится для штурма Москвы.

Генерал долгим взглядом посмотрел на Айзенгута:

– Подвиг русского мальчика – очень серьезное предупреждение всем нам, пришедшим в Россию.

У Айзенгута плечо дернулось.

– Господин генерал! На одного подростка Крылова мы имели сегодня три сотни полицейских, среди которых много молодых. Двадцатилетний наш агент, Дмитрий Иванов, подготовил на бирже труда большую партию рабочих, готовых трудиться на Германию. Господин генерал! Я позабочусь, чтобы освободить эту землю от молодых русских. В Германии им придется думать, как выжить, а здесь они думают, как спасти Россию.

Генерал Ренике сел в кресло.

– Вы свободны, господа офицеры. Наши решения, я думаю, удачные. По крайней мере, к пользе дела. А как будет в жизни, мы скоро узнаем.

На службу отца Викторина пришли Олимпиада и Клавдия Антоновна Азарова. Олимпиада подала две записки: одну о здравии, другую – о упокоении. В поминальную записку внесла расстрелянных по делу людиновского церковно-кулацкого заговора и вписала имя новопреставленного Анатолия.

Азарова на исповеди сказала батюшке:

– Мы получили приказ достать как можно больше йода, марганцовки, красного стрептоцида, хины, бинтов. Андреева, наш начальник больницы, хуже Цербера, но провести ее удалось. Олимпиада все передала матушке. Ваш дом теперь в зоне риска.

Отец Викторин успокоил:

– Пока идет служба, медикаменты заберут.

– Батюшка! У меня вопрос! – снова заволновалась Клавдия Антоновна. – Мы просим с Олимпиадой отслужить, пусть без людей, панихиду по убиенному Анатолию. Он был совсем еще мальчик. Он вырвался из кольца немецких конвоиров и двух десятков полицаев. Чтобы никого не выдать, Толя прыгнул в колодец. Как к этому отнесется Церковь? Он что же, самоубийца?

– Он – мученик, – сказал отец Викторин. – Церковь причислила к лику святых христиан, которые, избавляя себя от мучителей сатрапа Рима, бросились с моста и погибли. Я видел записку Олимпиады. Панихиду по расстрелянным в тридцать седьмом году и по убиенному новопреставленному Анатолию отслужу.

– Батюшка! – испугалась Азарова. – Немцы – страшно и коммунисты – страшно. Им ведь доложат.

– Мое дело – паства. Я в ответе за здоровье души прихожанина. За здоровье души народа.

Народ расходился после службы и панихиды неохотно.

– Какого же батюшку Господь нам дал! – говорили женщины. – В нашем Казанском соборе за нашим батюшкой, как у Бога за пазухой.

Анастасия Петровна, мать Ольги Мартыновой, поделилась печалями с бабушкой Алеши Шумавцова:

– Немцы, какие на постое были, уехали. Никто не тревожит, но просыпаюсь утром – беды жду, ложусь спать – поблагодарю Господа за день минувший, а заснуть не могу, сердце сжимается: чует войну, у самого крыльца притаилась. Завтрак девкам готовлю, а хочется собрать всех – больших и малых – и в собор бежать. От самой жизни спрятаться.