Как убили СССР. "Величайшая геополитическая катастрофа" - Александр Шевякин Страница 41

Что из этого видно? Что на каком-то этапе произошла замена установок теперь уже примитивного вредительства 1930-х годов на отдельных предприятиях, станках и агрегатах на новые, более совершенные формы подрыва целых отраслей и направлений экономики. В годы перестройки к числу такого рода «заслуг» стоит отнести также свертывание проекта орошения среднеазиатских сельскохозяйственных площадей (наиболее известно через подмененное понятие «поворот северных рек»), что повлекло за собой не только известное отторжение жителей Средней Азии и Казахстана, но и экологическую катастрофу.

Так, преимущественно под прессингом простодушных коммунистических жрецов защитники советской крепости подверглись информационно-интеллектуальной кастрации. И такого рода замечание стоит понимать почти буквально: удалили-то и немного, но эффект распространился на всю систему! Стоит обратить особое внимание, что уничтожению подвергались преимущественно те области общественно-политического знания, которые потом были использованы нападающей стороной: именно на этих направлениях американские институты работали наиболее плодотворно.

Кто еще, кроме перечисленных нами выше идеологов и псевдоученых, виновен в произошедшем? Те отделы КГБ, что курировали науку, и советская цензура — Главлит, что запрещал исследования и публикации по общественно-политической линии.

Вместе взятое это дало катастрофический эффект: умнейшая, в общем-то, страна потерпела прежде всего тяжелое интеллектуальное поражение… Для нас сейчас это имеет огромное, ни с чем не сравнимое значение.

А теперь представьте себе (понять это невозможно!), какое это имеет значение для всех тех, кто как мог, так и предупреждал о возможной гибели… Для них-то это каково? Они эту трагедию пережили где-то еще в 70-е годы… Теперь они по-прежнему болеют за нас, но только разводят руками: мы же вам говорили, чем это может кончиться… Вот им-то каково?! Боролись — в одиночку, кто как мог против дуболомов с академическими званиями и звездными регалиями. Положение знающих и умных людей, которых не понимали в советском лагере, которым не давали думать, знать и разрабатывать, — это великая и очень горькая трагедия.

Коммунистические жрецы-идеологи много сделали такого, чтобы помочь врагам уничтожить советскую цивилизацию. «В партийных отделах науки, в центре и на местах, в редакциях издательств, в Главлите — человек решает судьбу научной работы только потому, что он сидит в данном кресле. Чаще всего он бездарен, невежественен, но угоден начальству, с темой работы, а то и со всей специальной областью он знакомится впервые, когда работа попадает к нему. Понятно, что такая система, а в придачу к ней цензура научной информации, (…) приводит к отставанию советской науки, к торможению ее развития. Чиновники аппарата страхуют себя, перекладывают ответственность друг на друга, все «неприятное», нестандартное подозревают в крамоле, стараются устранить» [2.119. С. 192]. В идеократическом государстве отражение идет не напрямую: реальный объект — исследование, а преломляется через призму господствующей идеологии, через обязательную цитатку, вот и гадай: то ли такое суждение из бородатой троицы попадет в истину, то ли — нет. А самое страшное, если цитатки-то и нет! Что тут делать? Выручает невинный прием: нужно переписать работу так, чтобы притянуть за уши что-то из классиков или вставить какой-то дополнительный материал, — разумеется, это сильно снижает ценность работы, но приходится выбирать из двух зол меньшее. Так вот и произошло обезглавливание государственного аппарата страны. Вроде бы и информация есть, и голова есть, но ни то, ни другое не работает. А если лишить еще и того, и другого. Все умудряются находить простые решения сложных проблем, а мы не можем…

А что бывает с теми, кто может? В известной мере в России ум — это наказание (стоит хотя бы вспомнить бессмертное «Горе от ума»), и довольно большое, особенно если это не удалось скрыть. И стоит только выделиться своей теорией, идеей, разработкой, как тут и начинается работа идеологов. Малейший признак живой мысли сразу же давился, еще в зародыше. Для этого заранее были подготовлены контрходы: «В те годы в науке, преподавании, пропаганде в большом ходу было слово «отсебятина». Им клеймили всякого, высказывавшего свои, не вычитанные в «нормативных» изданиях мысли» [2.136. С. 40]. Этот же автор вспоминает, что стоило ему (работнику центральных органов) только раз выступить перед провинциальной аудиторией, где ему были заданы довольно-таки простые вопросы, на которые он тут же дал конкретные ответы, как его пригласил к себе местный партийный секретарь и спросил: на основе каких таких директивных установок партии он отвечал? Но вопрос этот осмелился задать товарищ из провинции у человека из Центра, а если бы этот товарищ был из вышестоящих?

Итак, думать было нельзя, знать что-то тоже, говорить-то было можно, но только от имени и по поручению. Что делать тем, у кого своя голова на плечах, и не только для того, чтобы шляпу носить. Все условия были созданы только для тех, кто писал в стол… А если что-то отнес в редакцию, то «тут на меня и накинулись. Меня вызвали для дачи объяснений в журнал «Вопросы истории». «Объясните, где у вас производственные отношения? Где производительные силы? Где классовая борьба? Ничего нет!» Я спрашиваю одного: «Где вы живете?» Он удивился. Я говорю: «Вы живете на планете Земля, а Земля имеет четыре оболочки. По одной вы ходите — это литосфера. Другая проникает во все клетки вашего организма — это гидросфера, вода. Третьей вы дышите — это атмосфера. Это вы сами со всеми живыми растениями, микроорганизмами, со свободным кислородом воздуха. И вне этой биосферы вы доли секунды прожить не сможете». Мне говорят: «А ведь это материализм!» — «Да, говорю, конечно». — «Тогда продолжайте» [2.137. С. 2]. Л. Н. Гумилеву в этот раз повезло: ему попался хоть один(!) здравомыслящий(!) человек. То есть вначале-то он повел себя как типичный чиновник от идеологии, но хоть задал вопрос так, чтоб получить ответ. И дальше пошел разговор: пусть по накатанному сценарию, но все же был и результат. А ведь можно попасть туда, где не будет ни одного человека и никакого разговора.

Конечно же, при всех разных трактовках такого большого явления, как марксизм-ленинизм, мы не можем не добавить к ним еще одну: для нас это было не средство построения коммунизма, а он больше создан для того, чтобы был некий общий язык для ученых разных специальностей общественных наук. Не больше, но и не меньше. Этим пользовались, но с ним просто переборщили. А учитывая его всепроникновение, так и вовсе сделали из него фетиш: «Многозвенная бюрократизированная система информации, жестко замкнутая на затратно-учетной стороне хозяйственной жизни, вытесняет факторы социального порядка из поля зрения административного аппарата, где они представляются чем-то нереальным или попросту несущественным. Здесь царит количественный анализ многочисленных, но давно ставших бессмысленными (с точки зрения конечных целей хозяйственной жизни) показателей. Социальная информация не пользуется спросом уже потому, что она заранее исключена на уровне принятия стратегических хозяйственных решений, а господствующий информационный механизм действует в режиме фильтрации, устраняя из поля зрения целые классы явлений социальной и политической среды» [2.138. С. 44].