Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 41

Враги, очевидно, ее ни в грош не ставили. Ее маленькое войско не встретило никого — ни в болотах, ни в дюнах. Но в момент, когда она собиралась атаковать Пелусий, между морем и горой появилась армия, которую нетрудно было узнать: орда галльских и германских наемников, чьих вождей она недавно выдала римлянам и которые горели желанием рассчитаться с ней. Во главе отряда гарцевал Ахилла, рядом с ним задыхался под золотой кирасой хрупкий мальчик — ее брат.

Вокруг простирался прекрасный пейзаж, лучший, какого она могла бы пожелать: с одной стороны — море, дюны, илистые болотца; с другой — отроги горы Касион. Величие и ничтожество.

Молилась ли Клеопатра богине судьбы? Мы этого не знаем. Однако необыкновенный случай, который тогда произошел, причем в таких символичных декорациях, должен был, по крайней мере, убедить ее в том, что она угодна богам и что для того, чтобы снискать благоволение Фортуны, ей достаточно продемонстрировать свое мужество: ибо в тот самый миг, когда ей показалось, будто пустыня своим молчанием осуждает ее, на горизонте обозначились паруса, галеры, триремы — римские корабли.

И тут же армия брата потеряла всякий интерес к ее собственной армии: солдатами противника овладело странное возбуждение, которое было не приготовлением к бою, а какой-то двусмысленной ажитацией, напоминавшей состояние заговорщиков. К кромке воды подтащили рыбачью лодку. Ахилла и один из наемников вскочили в нее, и суденышко направилось в сторону одной из трирем.

Пока лодочка приближалась к триреме, римляне сгрудились на палубе и, несмотря на наличие у них вооруженной охраны и на внушительные размеры судна, казались обеспокоенными. Между ними разгорелся спор, во время которого в кругу мужчин, облаченных в боевые доспехи, вдруг вынырнула фигурка очень красивой женщины, одетой, как и они, по римской моде; женщина разразилась какими-то жалобами.

Лодка коснулась борта триремы. Солдат, сопровождавший Ахиллу, сделал знак одному из пассажиров, приветствовал его по римскому обычаю, с большим почтением, а потом указал ему на свою лодку, как будто предлагал отвезти на берег.

Несколько мгновений человек этот оставался в нерешительности. За спиной у него его товарищи вновь начали возбужденно жестикулировать и спорить. Тогда вмешался Ахилла, сидевший в лодке; очевидно, он уговаривал римлянина, так как показывал ему то на борт галеры, то на заболоченную береговую полосу, словно желая объяснить, что трирема там увязнет. Между тем египетские барки лавировали в этих протоках без всякого труда; да и сейчас можно было видеть, как десятки таких легких судов возникают, как по волшебству, отовсюду; и на пляж, между дюнами, высадились уже сотни солдат.

Римлянин все еще размышлял. Казалось, его что-то смущало, но, похоже, выбора у него не было. Наконец он повернулся к жене, крепко обнял ее и спрыгнул в лодку; за ним последовали два раба. Он обменялся парой слов с солдатом, который ранее его приветствовал и которого он, похоже, хорошо знал; потом опустился на скамью и, достав из-под плаща небольшой текст, стал его читать, — впоследствии выяснилось, что это была приветственная речь, адресованная юному фараону.

Лодка беспрепятственно достигла берега. Женщина на борту триремы, кажется, обрела новую надежду — во всяком случае, она более не жаловалась. И действительно, не успела барка причалить, как вокруг нее столпились приближенные Птолемея и стали почтительнейше приветствовать гостя.

Римлянин казался совершенно изможденным; чтобы подняться и сойти на берег, ему пришлось опереться на плечо одного из своих рабов. Вот тут-то его и ударили мечом. Он рухнул на землю.

На него градом посыпались новые удары. Ему еще хватило сил прикрыть голову полой тоги, чтобы предстать перед вечностью с не обезображенным ранами лицом. Потом произошла сцена, напоминающая финал охоты: египетские барки устремились к берегу на всех парусах, солдаты торопились спуститься со склонов дюн, каждый норовил ударить своим мечом еще не остывший труп; потом убитому отрубили голову, а тело бросили на песок, как швыряют говяжьи туши в мясной лавке; потом еще долго не смолкали крики, выражавшие дикарскую радость, люди бегали, сгибаясь под тяжестью бурдюков с рассолом, выливали их содержимое в огромный кувшин и наконец погрузили туда голову с вылезшими из орбит глазами — голову Помпея.

Полоса пляжа теперь была пустой. На мгновение из-за дюны показался юный Птолемей, неуклюжий в своей золотой кирасе, которую прежде носил только на парадах. Он с удовлетворением осмотрел труп, потом отдал распоряжение своим солдатам, чтобы они покинули это место и построились напротив войска его сестры.

Ликующая и свирепая, его армия отошла на новые позиции, оставив на песке обезглавленное и совершенно обнаженное тел. На горизонте еще можно было различить римские трирцы, которые, подняв все паруса, трусливо обратились в бегство.

Среди дюн появился какой-то человек. Это был сопровождавший Помпея раб, которому чудом удалось уцелеть. Он подтащил труп к берегу, омыл его морской водой, стянул с плеч свою бедную· рубаку и кое-как обернул ею тело; потом заметил в нескольких, шагах от себя остатки выброшенного на берег баркаса, разломал его на куски, сложил некое подобие погребального костра и сумел его поджечь. Однако плавень горит плохо, и прошел весь следующий день, прежде чем огонь поглотил останки завоевателя.

Занесло ли сюда Помпея случайными ветрами? Или он хотел просить помощи у ребенка-царя, чьим опекуном сенат несколько месяцев назад назначил именно его, Помпея? Ясно одно: после сокрушительного поражения, которое Цезарь нанес ему в Фессалии, Помпея мог спасти только Египет. Помпей ни минуты не сомневался в преданности ему юного Птолемея — впрочем, он давно уже ни в чем не сомневался. Так, при Фарсале, за шесть недель до своей смерти, он был настолько уверен, что победит — имея сорок пять тысяч пехотинцев против двадцати двух тысяч пехотинцев Цезаря и семь тысяч всадников против какой-то жалкой тысячи всадников, которыми обладал его противник, — что, прежде чем переходить в наступление, устроил в своем лагере грандиозный банкет. И тем не менее Цезарь его победил: он убил пятнадцать тысяч помпеянцев, потери же убитыми в его собственных рядах исчислялись, как ни странно, всего двумя сотнями человек. Помпей постыдно бежал; и когда победитель захватил его лагерь, он увидел столы, украшенные свежими цветами, нетронутые блюда, кувшины и бокалы, наполненные вином, — как будто пиршество приготовили для призраков.

Едва ли поколебленный в своем неистощимом самодовольстве и по-прежнему смотревший на мир сквозь прищур своих маленьких поросячьих глаз Помпей посадил свое воинство на корабли и взял курс на Египет; и даже когда уже можно было различить вдали египетскую армию и флот, когда его жена Корнелия заподозрила ловушку и сам он почуял неладное, он все-таки быстро отбросил неуместные сомнения: разве он не был Великим Помпеем, победителем Африки и Востока, полководцем, удостоенным трех триумфов (причем последний из них обозначался как триумф de orbe terrarum, «над всем кругом обитаемых земель»), человеком, который во времена Каталины сумел одним щелчком опрокинуть Римскую республику? Судя по всему, он и сейчас остается владыкой мира, единственным достойным соперником Александра; он оказывает огромную честь Египту, нанося визит своему тринадцатилетнему воспитаннику, который вообще ничем еще себя не проявил, этому юнцу, чей пепел давно бы развеяли по ветру, если бы он, Великий Помпей, по своей щедрости не приютил у себя в доме, не кормил и не ублажал его лишившегося всех прав отца; и пусть этот жалкий царек, к тому же иностранец, только посмел подумать о том, чтобы поднять руку на римлянина…