Моцарт - Марсель Брион Страница 42

Однако именно Новер помогает ему наиболее эффективно. Этому крупному хореографу, чью книгу «Письма о Танце» с большой пользой читают и в наши дни, тогда был пятьдесят лет. Это он подтолкнул Моцарта к сочинению балетов и принес ему либретто Безделушек, поставленных 11 июня 1778 года с участием Вестриса и Гимара в дополнение к представлению, в котором фигурировали Мнимые близнецы Пиччини, и это было только началом их сотрудничества. Сразу же по завершении балета Моцарт принялся за другой, также для Новера, но об этом балете нам почти ничего не известно. Несмотря на симпатию, которую выказывали Моцарту эти музыканты, время его проходило в полном одиночестве, и похоже, что даже его матери, несмотря на всю ее доброту и заботу, не удалось стать для сына символом какого-то оживляющего присутствия.

И прежде всего потому, что она сама чувствовала себя очень одинокой в этом городе, где никого не знала, где никто с ней не разговаривал, да и маловероятно, чтобы она понимала французский язык. Оторванная от друзей, от мужа и дочери, от радостной атмосферы зальцбургского дома, от пения канарейки, от ласк преданной собаки, мало видя постоянно занятого и вечно озабоченного сына, как она понимала, терзаемого разлукой с Алоизией, она впала в состояние некоей трагической меланхолии, депрессии, которая, возможно, была предвестником болезни и предзнаменованием конца. Хозяин отеля «Гро-Шене» предоставил ей небольшую комнату, унылую, как тюремная камера. Вольфганг заходил в нее лишь изредка, поскольку работать в ней не мог. Гро предоставил в его распоряжение фортепьяно, находившееся в его собственной квартире, и именно там он сочинял музыку.

«Я боюсь разучиться говорить… В этой комнате, куда никогда не заглядывает солнце, так мрачно, что даже нельзя понять, какая погода на улице… Света недостаточно даже Для того, чтобы вязать…» Такие жалобы бедная мать, предоставленная самой себе в чужой стране, где все ей представляется враждебным, мысленно посылала к утраченному родному очагу, которого никогда больше не увидит.

Совсем другие сетования звучат в письмах Вольфганга к Алоизии, о которой он постоянно думает и в интересах которой организует свое будущее. «Дорогая моя, — пишет он ей, — надеюсь, что вы вполне здоровы. Я прошу вас заботиться о своем здоровье, потому что дороже него нет ничего на свете. Что до меня, то я, слава Богу, чувствую себя хорошо в смысле физического здоровья, но душе моей покоя нет, и он никогда ко мне не придет, пока я не буду твердо уверен в том, что по справедливости оценят ваш талант Больше того, по-настоящему счастлив я буду только в день, когда смогу увидеть вас и от всего сердца заключить в объятия. Это все, чего я могу желать и жаждать, и в этом желании я нахожу отдохновение и единственное утешение». Папаше Веберу он также шлет письма, полные любви, содержащие довольно странные обещания и излияния чувств вроде этого: «Если бы у меня не было отца и сестры, заботе о которых больше, чем о себе самом, я должен посвятить всю свою жизнь и следить за тем, чтобы они никогда не испытывали нужды, я с огромной радостью отказался бы от забот о собственной судьбе, чтобы не думать ни о чем другом, кроме как о вашей, о ваших интересах и о вашем счастье».

Более прохладные и сдержанные письма получал Леопольд: похоже на то, что теперь своим настоящим отцом Вольфганг считал Вебера, Леопольд же стал просто важным кредитором, хоть он и напоминал сыну о признательности, которой тот ему обязан. Конечно, он испытывал некоторое раздражение, читая письма сына, по-прежнему полные Веберами, напоминавшие отцу об услугах, которые тот должен оказывать Веберам, как если бы на свете кроме них никого больше не существовало и вся жизнь семьи Моцартов должна была бы строиться в зависимости от Веберов и в интересах Веберов. Речь в письмах сына идет только об этих бедных людях, об их долгах, о несправедливостях, жертвой которых является Алоизия, об унижениях, которые терпят эти несчастные… Нетрудно представить себе ожесточение Леопольда, видевшего, как его сын все больше и больше увязает в ловушке, выстраиваемой ловкой, расчетливой матерью-интриганкой, и его отчаяние от невозможности быть рядом с Вольфгангом, чтобы уберечь его от неосторожных поступков, опрометчивых шагов, которые тот, несомненно, совершает в наивности и щедром благородстве своего сердца, бродя по этому Парижу, полному соблазнов и ловушек. Леопольд осознавал и свою ошибку, которую он допустил, доверив юношу матери, которая не пользовалась никаким авторитетом у сына и чьи письма, выражающие полную растерянность, говорят о том, что она была не в состоянии ничем ему помочь.

В конце концов Мария Моцарт заболела, чего и следовало ожидать: отсутствие воздуха, мучительная жара парижского лета, грусть на чужбине сделали свое дело, уложив в постель эту милую, но слабую женщину. У страшно занятого Вольфганга не оставалось времени заниматься матерью, следить за ее здоровьем, уделять ей хоть немного нежности и хоть как-то развлекать. Каждый день, покончив с уроками и деловыми встречами, он должен был возвращаться к ле Гро, чтобы допоздна работать, а когда поднимался в номер, то заставал мать уже спящей. Возможно, именно упреки несчастной были для него настолько невыносимы, что он стал избегать ее, чтобы не поддаться материнскому пессимизму и чувству безысходности. Рассеянный, охваченный собственными заботами, он не замечал ее угасания. Возможно, она и сама не говорила ему о своем состоянии, чтобы лишний раз не тревожить, понимая, насколько тяжелым и без того было положение юного музыканта. И когда потерявший голову перед надвигающейся катастрофой Вольфганг попытался заняться лечением матери, все оказывается уже слишком поздно. «Моя бедная мать умирает, никакие доктора на свете не способны ей помочь. Видно, такова воля Божья! Дни ее сочтены, Богу угодно взять ее к себе». Каждый раз в присутствии смерти Вольфганг выказывал одно и то же стоическое смирение, одну и ту же христианскую крепость, одну и ту же надежду на Провидение.

Он на две недели оставляет свои занятия и не отходит от изголовья больной, ища у всех поддержки, совета, а когда приближается ее смертный час, пишет отцу Буллингеру, самому старому другу семьи, письмо, глубоко волнующее благородством этого душераздирающего приятия божественной воли. Анна Мария Моцарт умирает днем 2 июля. «Плачьте вместе со мною, мой друг. Вот он, самый печальный день моей жизни. Я пишу вам эти строки в два часа ночи и должен вам сказать, что моей матери, моей дорогой мамы больше нет. Господь призвал ее к себе. Он хотел этого, я это ясно вижу. А теперь и я сам оставлен на Его волю. Он дал мне ее и был властен отнять ее у меня. Вы можете себе представить все те слезы, всю тоску, все хлопоты, через которые я прошел за эти две недели. Она умерла, сама того не заметив, как погашенный свет. За три дня до этого она исповедалась, причастилась и была соборована. Три последних дня она непрерывно бредила, а сегодня в пять часов и двадцать одну минуту у нее началась агония, и она сразу же потеряла сознание и перестала что-либо чувствовать. Я сжимал ее руку в своей, говорил с нею, но она уже не видела меня, не слышала и ничего не чувствовала. В этом состоянии она оставалась до последнего дыхания и спустя пять часов, в десять часов и двадцать одну минуту умерла. Рядом с нею не было никого, кроме меня, нашего хорошего друга г-на Хайна, которого знает и мой отец, и сиделки. Я не в силах сегодня описать вам болезнь моей матери, но убежден, что она не могла поправиться. Так было угодно Господу. А сейчас я прошу вас оказать мне дружескую услугу и как можно мягче подготовить моего отца к этому печальному известию. Я написал ему одновременно с этим письмом к вам, но лишь что она очень серьезно больна, и теперь жду ответа. Дай ему Бог силы и мужества! Друг мой, я смирился, и не сегодня, а уже давно. И благодаря милости Божией перенес все с твердостью и отрешенностью. Когда состояние матери стало совершенно безнадежным, я просил у Господа только двух вещей: для нее спокойных последних минут, а для себя силы и мужества. Господь услышал меня и оказал мне эти две милости. И я прошу вас, дорогой друг, поберечь моего отца, вдохнуть в него мужество, чтобы он не принял это несчастье слишком близко к сердцу, когда узнает самое худшее. Я также поручаю вам мою сестру. Пойдите к ним сразу же, я вас очень прошу об этом; пока не говорите им, что она умерла, но подготовьте их к этому известию. Сделайте все, что можете, используйте все средства, чтобы я мог быть спокоен и чтобы мне не пришлось узнать о каком-нибудь новом несчастье…» В этом письме весь Моцарт с его чувством смирения, которое являет собой вовсе не слепой и пассивный фатализм перед ликом судьбы, но плод глубокой веры, которую он никогда не подвергал сомнению и которая учит считать все происходящее проявлением милосердия Божьего. Смерть не знает исключений. Будь то смерть родителей или его собственная смерть, он сохранял то же безмятежное и решительное спокойствие, то же согласие с Божественной волей. Эта безмятежность сравнима с той, которую мы читаем на лицах почивших, чьи скульптурные изображения видим на греческих погребальных стелах. Смерть не внушает ни страха, ни ужаса убежденному христианину, воспитанному на Евангелии, каким всегда оставался Моцарт. Он никогда не придерживался конкретных метафизических взглядов и если задумывался о смерти — а кто о ней не задумывается? — то с пылкой набожностью ребенка, сопровождавшего свою мать в паломничестве по прекрасным барочным церквам в окрестностях Зальцбурга. Письмо, которое он пишет отцу той же трагической ночью, наедине с остывшим телом матери в бедной комнате гостиницы «Гро-Шене», полно тех же чувств, хотя он пока и скрывает трагическую развязку болезни, лишь отдаленно намекая на нее. «Доверимся Богу и утешимся мыслью о том, что хорошо все то, что делается по воле Всемогущего, потому что Он знает лучше нас, что хорошо для всех нас, для нашего благоденствия и спасения ныне, присно и во веки веков». Для всей музыки Моцарта характерны безмятежная серьезность и гармония, в которой Божий Промысел неотделим от человеческих страстей. И если в ней присутствуют четко различаемые романтические черты, то над этим романтизмом главенствуют сила и ясность религиозного чувства, и не только в религиозной музыке Моцарта, но даже в самых мирских его произведениях есть благостность, которая вызвана к жизни человеком, живущим в мире с самим собой, с природой и с Богом.