Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин Страница 42

По другим данным, адмирал зачислил Баткина во флот чуть ли не в день формирования Черноморской делегации, что представляет роль «матроса» еще менее самостоятельной. Впрочем, и здесь все не так прямолинейно и просто. Партийный агитатор, конечно, был агентом Колчака, однако Александр Васильевич выбрал на роль своего агента человека, обладавшего не только агитаторскими способностями.

С молодых лет увлекшись социалистическими идеями и революционной работой, будущий матрос еще до начала Великой войны был вынужден эмигрировать. В 1914 году он учился в Льежском политехническом университете, но после нападения Германии на нейтральную Бельгию не усидел на месте и поступил добровольцем в бельгийскую армию. Видеть ли в этом патриотическое «оборончество», желание личной причастности к борьбе против державы, враждебной России, или попросту авантюризм, – но в любом случае боевые ранения, после которых Баткина демобилизовали, для Колчака должны были безусловно свидетельствовать в его пользу и уж по крайней мере никак не вязались с укоренившимся стереотипом «ряженого матроса»: «… нашли присяжного поверенного, одели в клеш и возят: смотрите, как у нас матросики красно говорят, какие они ре-во-лю-цион-ные!» Точно так же и в 1917 году Баткин не ограничился безопасными тыловыми митингами в Москве и Петрограде, отправился на фронт и был награжден Георгиевским крестом IV-й степени «за то, что своим присутствием внес подъем духа, вступив в ряды гренадер, и в тяжелый момент обходил окопы под сильным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем, воодушевляя солдат 13-го [37]Лейб-Гренадерского Эриванского полка». И все это характеризует не только Баткина как агента Колчака, но и Колчака, даже для пропагандистских задач выбравшего именно такого агента.

О командировках на фронт членов Черноморской делегации пишет и Лукин, по своему обыкновению быстро впадая в патетику: «Появление в окопах неведомых и невиданных доселе солдатами фронта людей в синих воротниках и георгиевских лентах на фуражках произвело ошеломляющее впечатление. Забытое имя – Россия [38]понеслось по окопам». Впрочем, тут же автор вынужден сделать печальное дополнение: «Потеря этих людей оказалась гибельной для Черноморского флота. Лишенный своего лучшего кадра, он уже не мог противостоять нахлынувшим на него демагогам и покатился в бездну». К аналогичному выводу приходит и адмирал Смирнов: «… Уход их из Черноморского флота ухудшил положение во флоте, так как подняли голову темные, разрушительные силы».

Отсюда как будто напрашивается вывод, что адмирал Колчак отправкой делегации не только не решил поставленной задачи (патриотический подъем имел характер всего лишь кратковременной эйфории), но и, ослабив флот, разрушил своеобразный иммунитет, что привело к роковым последствиям. В то же время говорить о возможности сохранения в лице Черноморского флота какого-то островка порядка и дисциплины посреди взбаламученной революционной стихии, конечно, тоже нельзя – его рано или поздно все равно захлестнули бы те же волны, что уже бушевали в Кронштадте и Петрограде. Колчак сделал крупную и рискованную ставку, но иных развернувшаяся игра уже не принимала.

Невозможно сегодня сказать, смогли бы (и как долго) солдаты, матросы, офицеры Черноморской делегации противостоять экстремистской и пораженческой пропаганде, останься они в Севастополе, где антигосударственные лозунги становились все агрессивнее. И вскоре помимо отмеченных генералом Верховским сожалений, «что революция здесь прошла “неправильно”, не то что у балтийцев. Без убийств офицеров какая же революция?» – сожалений пока еще отвлеченных, не подталкивавших к конкретным действиям, – случилось нечто, на первый взгляд парадоксальное: «… Команда миноносца “Жаркий” выбросила своего блестящего, доблестного командира»… «за то, что он слишком храбр». Как же это могло случиться?

«Командой миноносца “Жаркий”, – рассказывает о тех же событиях Колчак, – было предъявлено требование, сопровождавшееся отказом выйти в море, сменить командира [старшего лейтенанта] Веселаго, с мотивом, что он слишком смел и рискует судном… Кончилось дело тем, что сам Весел[аго] заявил, что он не может более оставаться командиром, и просил его сместить, а я его просьбе уступил…» И вряд ли Александр Васильевич, с его «любовью к войне», мог представить себе что-либо более страшное. Во флоте – в его флоте! – торжествовала позорная трусость, и не было средств с нею бороться. Должно быть, подобные случаи сильнее прочих подталкивали его к тяжелому решению, которое было принято в связи с прискорбным, но все же не столь вопиющим фактом.

«Центральный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих в Севастополе, – телеграфировал адмирал Временному Правительству 12 мая, – за последнее время своей деятельностью сделал невозможным командование флотом…

Сегодня Центральный комитет потребовал от помощника Главного командира [Севастопольского] порта [генерала] Петрова исполнения не подтвержденных мною постановлений комитета и, получив от него отказ в исполнении таковых, арестовал его, несмотря на мое требование не делать этого. Считая, что этим поступком и рядом предшествовавших постановлений Центральный комитет вступил на путь не поддержания дисциплины и порядка во флоте, а разложения флота, при котором власть командования совершенно дискредитирована, причем я лишен возможности осуществлять управление флотом, прошу заменить меня другим лицом для командования флотом».

Улаживать конфликт взялся сам новый военный и морской министр Керенский, объезжавший фронт и прифронтовые военные округа. Побывав в Одессе, он направился в Севастополь, где приступил к деятельности, снискавшей ему титул «главноуговаривающего». Уговаривать пришлось обе стороны – и «революционную демократию», и Командующего флотом: «В Севастополе Керенский объезжал суда, говорил речи, но впечатления на команды сколько-нибудь серьезного, несмотря на хороший прием его командами, он не произвел, – рассказывает Колчак. – Однако сам он после этого говорил мне, что все должно уладиться, так как команды дают ему обещания выполнять боевую работу, и опять просил меня остаться во флоте. Я согласился. После отъезда Керенского ничего не изменилось, а скоро начались уже серьезные события».

События были связаны с появлением 24 мая в Севастополе делегации балтийцев, представлявшей наиболее большевизированную часть матросской массы. Их речи, хоть и не сразу, начинали оказывать влияние на толпу, в революционные эпохи почти всегда взбудораженную и наэлектризованную. Перед лицом угрозы экстремизма на какое-то время одумался даже севастопольский комитет, склонный теперь скорее принимать сторону Колчака. А адмирал 4 июня телеграфировал в Петроград Керенскому:

«Не имевшая сначала успеха агитация большевиков, прибывших в Севастополь с депутацией балтийских матросов, в течение последних дней получила сильное распространение…

Прошу Вашего содействия [в том, чтобы] срочно направить в Севастополь выехавшие в Москву депутации от Волынского полка, партии “Единство”, беженцев из плена и других государственных социалистических партий».