Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 43

На дворе было холодно, все так же дул пронзительный ветер, как и вчера.

Я все выбегал, прислушивался. Бабка вынесла мне пальто и шапку, слушала сама, заламывала руки, бормоча: «Боже, и бабы там, и деточки маленькие…» Мне показалось, что она плачет. Обернулся – она крестилась, стоя лицом к Бабьему Яру:

– Оченаш, жои си… на небеси…

На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По Куреневке говорили, что за первый день расстреляно тридцать тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.

Бабка пришла от соседей с новостью. Во двор огородного хозяйства прибежал 14-летний мальчик, сын конюха колхоза, рассказывает ужасы: что там всех раздевают, ставят над рвами по нескольку человек в затылок, чтобы одной пулей убивать многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут, а много недобитых, так, что земля шевелится и некоторые выползают. Он выполз и прибежал.

– Его надо спрятать! – сказала мама. – В окоп.

– Сынок, воскликнула бабка, – беги скоренько, покличь его, накормим да сховаем.

Я поспешил в огородное хозяйство. Но было уже поздно. У ворот стояла телега, запряженная понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой солдат, с ружьем подмышкой, вел из ворот бледного мальчишку…»

* * *

Тот же день – 29 сентября. Маленькая семья Дины Левиной из еврейского района Подол вместе с потоком других обреченных направлялась на киевскую голгофу, которую назовут Бабий Яр. В их семье два человека – мама Клара и 13-летняя Дина. Отца с ними нет – он, как и многие молодые здоровые мужчины Подола, призван в армию. Теперь у Дины все позади – школа, занятия балетом. Впереди расстрел!

* * *

ДИНА: «Это было ужасное шествие. Молодежь, старики, молодые мамы с грудными детьми, с колясками. Все шли и не знали, куда и зачем. Одни говорили, что их будут вывозить, другие не верили…

Потом пошли улочки поуже и все скорбно молчали, многие тихо плакали. Позже шли уже цепочкой сквозь строй немецких солдат с овчарками. У людей забирали документы, ценности, деньги и одежду. Стала слышна стрельба, пулеметные очереди. Людям командовали – «раздеваться» и направляли вверх по тропинке. А там ставили лицом к яме, спиной к пулеметчикам. Я видела, как впереди старые евреи молились и плакали. И уже было видно, как люди падают в яму. Здесь на краю стоял крик и плач невообразимый. Общий хор отчаяния – дети и взрослые!

Мы с мамой молчали, от ужаса потеряв дар речи. Раздетые до нижнего белья мы, держась с ней за руки, поднялись на самый верх тропинки. Теперь наша очередь. Когда начали стрелять в нас, мама потеряла сознание и упала. Наши руки расцепились, мы обе полетели вниз. Я не могу все это передать, нет таких слов. Боли не чувствовала, когда ногу прострелило. Помню, что не было сил кричать, я только звала:

– Мама, мама…

Немцы еще стреляли, вверху кричали и на нас падали тела, я стала задыхаться. К ночи стрельба закончилась, я стала выбираться. Кто-то недостреленный тоже пытался выбраться. В памяти осталась безумная картина – люди, люди, люди… много людей сваленных друг на друга. Маму я не нашла. Выкарабкаться из ямы было трудно, не за что было уцепиться.

Под утро я, наконец, выбралась и направилась к ближним домам. Меня жалели, но говорили – «уходи, а то всех убьют». И я пришла в наш двор, где мы жили. Очень хорошие наши соседи-украинцы Щур – Галина и ее муж Андрей. Меня покормили, я пробыла у них немного, но оставаться там было нельзя, так как немцы прятавших тоже убивали.

Я ушла и скиталась, где могла. Встретила однажды мою одноклассницу Валю Тарасенко, которая привела меня к себе и я пробыла у них несколько недель. Тоже очень хорошие люди. Их соседи меня видели, никто не выдал.

Потом ушла из города и скиталась по селам под вымышленной фамилией. Мне выдали справку и с этим документом я жила. Хотелось найти партизан, но мои поиски закончились тем, что я попала в тюрьму. Там били, но потом выпустили…

Как я смогла выжить, не понимаю. Я часто и много плакала, потому что в себе хранила страшную тайну моего спасения из ада и доверить ее никому не могла. Я вообще была абсолютно одна посреди войны и однажды на улице я попала в облаву – меня отправили в Германию…

Шел 43-й год. Мне было 15 лет. Но в 41-ом меня расстреляли вместе с мамой в Бабьем Яре».

P.S.

Свидетель – Дина Аркадьевна Левина скончалась летом 2012 года.

Другой свидетель нашей истории – Анатолий Васильевич Кузнецов – ушел от нас в 1979 году.

Я дитя войны из Иванова. Сегодня мой город входит в «Золотое кольцо России», а во время Великой Отечественной он был прифронтовым. Это значит, что все школы и общежития вблизи трамвайных путей были госпиталями, то есть раненых доставляли чуть ли не с поля боя. А трамвайный путь начинался от привокзальной площади.

Помню лето 41-го года. Мне 5 лет. Мы, дети, бежим к соседскому общежитию, у которого остановился трамвай. Он странный теперь, наш трамвай, к нему прицеплены грузовые платформы, на которых сидят и лежат раненые бойцы в засохших от крови бинтах. Их начинают выгружать. От трамвая им надо дойти до общежития метров 80. Они идут мимо нас – кто сам, кого несут на носилках. Мы видим первых раненых. Никто нас не отгоняет, никто нас вообще не замечает. Вот так мы увидели войну, хотя над нами было чистое летнее небо. В наше детство вторглась беда через эти отрешенные лица, бинты и трамвайные платформы…

Все госпитали в городе были специализированные. Моя мама работала в госпитале «брюшников», так называли раненных в живот. Я посещала круглосуточный детский сад, но оттуда сбегала к маме, когда уходили воспитатели и оставалась дежурная няня. Мама всегда была занята, к тому же все равно деть меня некуда, и я оставалась в госпитале. Часто я прибегала туда во время ужина и заходила в столовую к раненым. Видимо, я напоминала им собственных детей, и они меня угощали, чем могли! Иногда приглашали в палату и тоже угощали «сахарком». Некоторым хотелось поговорить со мной, и тут уж я себе не отказывала – говорила про садик, про девочек и мальчиков, стихи читала. Обычно меня отводили потом к маме, а иногда она сама меня отлавливала, всегда испуганная…

* * *

Помню, наш большой трехэтажный дом с коммунальными комнатами, общим коридором, кухней, умывальной. «Черные тарелки» были не у всех. Наш второй этаж собирался в одной комнате и слушал «важные сообщения». Матери молчали, и мы – дети молчали. И так было тихо и тяжело, когда Левитан говорил: «После тяжелых и упорных боев наши войска оставили город…»

Начали приходить в наш дом похоронки. Почтальоны отдавали письма нам, потому что матери работали сутками. Так случилось и у меня! Почтальон отдал извещение, а я его спрятала в один из ящиков комода. Наверное, хотела оттянуть время, ведь я уже знала и видела эти страшные бумажки. Моя мама обнаружила извещение об отце спустя несколько месяцев…