Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 43

Это о ней, своей единственной дочери, и о своем умершем внуке плакал Цезарь, когда отвел взгляд от головы, уже начавшей испускать зловоние, несмотря на пропитавший ее соляной раствор. Радость и страдание неразрывно слились в его душе; и только такие мелкие подлецы, как евнух и Феодот, могли воображать, будто, узрев их чудовищный подарок, Цезарь от радости пустится в пляс на палубе триремы. Сформировавшийся под влиянием самых утонченных философских систем, которые учили отстраненности от мира, и, с другой стороны, под влиянием жестоких реалий войны; развращенный хитросплетениями политики, но черпавший новые силы и новую молодость в превратностях походной жизни, которая вела его от Галлии к Германии, и еще дальше, к варварам острова Британия, Цезарь в свои пятьдесят три года был человеком, чьи эмоции отличались не примитивностью, а наоборот, чрезвычайной сложностью, бесконечным разнообразием проявлений. Он уже узнал столько вещей — разве что не успел увидеть весь мир, не предчувствовал собственной судьбы. Именно этого он ждал от Египта: инструмента, который поможет ему завершить свой земной круг. Он огибал Фаросский маяк с тем же волнующим чувством ожидания, какое испытал в утро Фарсальской битвы, — и все это лишь для того, чтобы, едва причалив к берегу, увидеть полусгнившую голову, страшный символ украденной у него победы.

Однако его замешательство длилось недолго; внезапно перестав плакать, Цезарь резким движением выхватил перстень из руки Феодота: ему показалась нестерпимой сама мысль, что холуй иностранного царька будет, играя этим кольцом, хвастаться своим участием в подлом убийстве величайшего из римлян.

* * *

Несмотря на то, что сама она в тот момент находилась далеко от Цезаря и вообще всегда относилась к нему с сильным предубеждением, Клеопатра все это сразу поняла. Потому что не только получала информацию обо всех, даже самых незначительных, событиях в Александрии, но и анализировала, расшифровывала эти события, тщательно взвешивала текущее соотношение сил и не позволяла себе пустых домыслов. Цезарь плакал над головой Помпея: очень хорошо, значит, он цивилизованный человек. Как и она сама. Следовательно, придет день, когда они смогут поговорить.

И вот в пустыне, где она ждала войны, которая все не начиналась, Клеопатра стала думать о том, когда придет этот день. Без эмоций — как всегда, когда производила расчеты. И она написала Цезарю, вероятно, чтобы предложить ему встречу. Это был мастерский ход.

Между тем несмотря на свой удивительный дар предвидения, она даже на миг не могла вообразить, что Цезарь, едва его трирема причалит к берегу, одним ударом опрокинет весь ее сценарий. Позволил ли он себе опьяниться этим волшебным моментом, радостью от того, что наконец ступил на землю, страстно любимую им еще со времен юности, что воочию видит Маяк, Библиотеку, Мусейон, рога изобилия, которые украшают каждый фронтон Александрии, как бы намекая, что она — не только интеллектуальная столица мира, но и богатейший из всех известных городов? Или, оказавшись в местах, которые были так похожи на пышные театральные декорации, он не смог побороть головокружительное искушение превратить свой выход на эту сцену в незабываемое зрелище? Или захотел немедленно показать евнуху и царю-мальчишке, что им, осмелившимся поднять руку на Помпея, понадобится куда больше смелости, чтобы атаковать его? Во всяком случае, в его вызывающем поведении ничто не напоминало обычную сдержанность Цезаря, свойственное ему удивительное понимание людей и ситуаций. Потому что, не соблюдая никаких приличий, он вступил в город как римский консул, находящийся на территории Рима: перед ним шли двенадцать ликторов, а за ним — его легионеры. Он направился прямиком к царскому дворцу и там обосновался.

Обосновался вместе со своим оружием и багажом, как законный владелец, даже не попытавшись как-то объяснить это вторжение ребенку-царю или евнуху, не сказав им ни единой любезности. В общем, как хозяин города, чуть ли не как владыка Египта. И, главное, как человек, которого облекла властью Римская республика. В том, как он завладел дворцом, ощущалось нечто гораздо более серьезное, чем простое нахальство. Эта была та же надменная целеустремленность, что впервые обнаружилась два года назад, когда он перешел Рубикон и объявил гражданскую войну. Можно было подумать, что и теперь им движет тогдашняя непреодолимая одержимость; что и теперь он обернется к солдатам и крикнет им, как крикнул тогда: «Вперед, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен» [41].

Ибо то, что происходило здесь, когда он поселился среди колоссов древних фараонов, было началом осуществления его давней мечты об универсальной монархии. Благодаря сокровищам Египта и исключительному географическому положению этой страны, позволявшему превратить ее в идеальную базу для новых войн на Востоке, Цезарь мог теперь завершить завоевание мира и единовластно править им, то есть воплотить в жизнь несбывшуюся мечту Александра. Помпей умер, и ничто более не мешало ему осуществить это желание, которое он вынашивал с двадцати лет и во имя которого, тридцать два года спустя, развязал гражданскую войну.

И проект этот не вмещался в тесные рамки политических амбиций, но имел грандиозные контуры утопии. То, к чему стремился Цезарь — после многих десятилетий споров на Форуме и скитаний по неисследованным землям, — было реализацией идеи единства Рима. Он хотел поместить Рим в центр умиротворенного им, Цезарем, мира, охватывающего все обитаемые земли — от Британии до Парфянской империи, от Германии до самой отдаленной границы африканских пустынь. И сделать Рим гарантом гармонического развития универсума, основав династию, опирающуюся на божественное право, которая будет существовать на протяжении многих веков. Абсолютную империю. Египет был для него только неизбежной стадией, одним из этапов, которые предстояло пройти этому вечно спешащему человеку.

* * *

Стремительность Цезаря ввергла александрийцев в состояние ступора; может быть, не только их, но и Клеопатру, которая, находясь в пустыне и продолжая ждать от него какого-нибудь знака, еще не поняла, что они оба скроены по одной мерке.

Но она-то была парализована в своих песках, тогда как жители Александрии имели полную возможность показать этому римлянину, что они о нем думают. И их ответных действий не пришлось долго ждать. Уже через несколько часов после описанных событий армия малолетнего царя пришла в состояние возбуждения, а вслед за ней — и все население города. Волнения стали вспыхивать повсюду, во всех кварталах. На людей Цезаря нападали без всякого предупреждения, их убивали десятками, на сей раз даже не затрудняя себя поисками таких предлогов, как, скажем, дохлая кошка. В довершение всех бед задул северный ветер. А ведь старые моряки клялись, что его не будет по крайней мере в ближайшие два месяца. Теперь всякая возможность отступления по морю была для римлян исключена.

Александрия стала для Цезаря гигантской мышеловкой. Менее чем за неделю этот победитель Галлии, легендарный стратег Фарсальской битвы, человек, превосходивший разумом всех своих политических и военных противников, угодил в ловушку, в которую на протяжении последнего столетия не попадали даже самые тупоголовые посланцы Рима.