Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов Страница 44

Идем по траншее и видим солдата, сидящего на бруствере и обращающегося к проходящим с просьбами, от которых все, слегка задержавшись, отмахиваются и идут дальше. Подходим. Солдат оказался старшим сержантом, очевидно фельдшером, судя по добротной форме и огромной санитарной сумке через плечо. Он просил помочь вынести раненых с еще не разминированного минного поля. Все, естественно, отказывались: какой дурак сам полезет на мины, сначала саперы должны очистить подходы. Фельдшер уже безнадежно посмотрел на нас и произнес: «Что? Тоже не поможете? Там еще, наверно, живые, четверо лежат. Помирать им, значит, без помощи?»

В глазах его стояла такая тоска, и взгляд был каким-то обреченным и умоляющим.

Леончик сразу отказался, а мне стало как-то неловко, хотя понимал, что лезть на мины глупо и бессмысленно. Я, помнится, ответил, что нельзя без саперов, да и зрение плохое, а то бы помог. Фельдшер оживился и стал уверять, что он разведал подход и это недалеко, метров 10–20, вон чернеют тела. «Сам пойду впереди, а ты сзади по моим следам», — произнес он. Делать нечего, и я согласился, хотя в душе ругал себя: зачем ввязался, ведь лезть на мины — последнее дело… Леончик, как и подошедшие солдаты, качал головой и твердил: «Куда лезете!» Но фельдшер уже встал, поправил санитарную сумку и осторожно пошел к раненым. Я следом за ним, стараясь идти след в след и чертыхаясь про себя. Подошли. Зрелище ужасное: на носилках неподвижное тело, а рядом неподвижно лежали четверо, двое поодаль, двое у носилок, все с оторванными, почти по пах, ногами. Обрубки кровоточат и похожи на срез сломанной сосны. Стала ясна картина происшедшего: два пожилых санитара пошли за раненым, возможно по приказу этого фельдшера. Уложили его на носилки и, сделав несколько шагов, подорвались на минах. Фельдшер послал еще двоих. Они также через пару шагов подорвались. Санитаров больше не было, и тогда он, возможно чувствуя угрызения совести, понимая, что он своими необдуманными (возможно, по неопытности) приказами погубил четыре жизни, и желая хоть кого-то спасти, решил идти сам. Но требовался помощник. Все это я прокрутил в голове потом. А сейчас мы уже здесь, на месте происшествия. Фельдшер осторожно зашел к дальнему краю носилок, я остался у ближнего края.

«Этот уже мертв, — сказал он, указывая на носилки. — Его сбрасываем, а кладем другого по моей команде, жив еще, кажется», — он указал на лежащего рядом санитара.

Мы наклонились и только приподняли носилки, как раздался оглушительный взрыв, подбросивший носилки, что-то больно ударило в лицо, стало темно в глазах, и я упал. Свалился и фельдшер. Через несколько секунд раздался его голос: «Мне оторвало ногу!» А я не мог открыть глаза. Они сильно болели. Остальное было цело. «Неужели выбило глаза или я ослеп? И что теперь делать?» Одной рукой стал протирать глаза и пытаться их открыть. Боль, резь, но на мгновение удалось приоткрыть один глаз и смутно увидеть свет и сгрудившихся в траншее солдат, они наблюдали. Значит, не все потеряно, глаза целы! Но как вернуться? Теперь уж никто не подойдет! А фельдшер без ноги, и, возможно, есть еще мины. Придется мне тянуть его самому, но смогу ли? «Ложись на меня, поволоку…» — сказал я фельдшеру, осторожно помог взгромоздиться на спину и пополз на четвереньках к траншее, придерживаясь пройденной нами стежки, изредка, с болью, открывая глаз. Фельдшер помогал здоровой ногой. Повезло! Мин здесь не было, а то бы хана обоим. Вот и бруствер. Я сползаю в траншею. Пытаюсь проморгаться, но удается только моргнуть одним глазом, и все время резь и боль. «Говорили ведь, не лезь! Вот ведь что получилось!» — ворчит Леончик. А получилось пять трупов, еще один без ноги и у меня засыпаны (а может, повреждены) глаза и никакого результата. Замечаю, что фельдшеру, по его просьбе, помогают сесть на край траншеи солдаты, очевидно, из его части. Он открывает сумку и сам(!) перевязывает кровоточащую культю. Это пока, сгоряча. Леончик вскидывает оба карабина на плечо и ведет меня обратно в медпункт.

Наш военврач пытается промыть глаза, но не получается. Мне накладывают повязку на глаза и отправляют на машине вместе с другими ранеными.

По дороге попадаем под артобстрел. Немцы бьют по дороге, но все перелет. Проскакиваем опасный участок и вскоре пребываем в нашу медсанроту. Это полевой госпиталь нашей дивизии, размещенный в лесу. С меня снимают повязку, и врач долго промывает глаза и что-то закапывает. «Ничего, — говорит он, — глаза целы, но сильно воспалены, возможно, от попадания пороха и земли. Пару дней походишь с примочками, а там посмотрим, а сейчас ложись, еду принесут санитары…» Через два дня у меня сняли повязку, и я становлюсь ходячим. Посмотрелся в зеркало. Глаза еще воспалены и слегка побаливают, белки с красными пятнами, но главное, что глаза целы, а остальное со временем пройдет. В общем, еще раз повезло, чудом не подорвался на минах! Остался один вопрос: зачем я полез на минное поле, зная опасность и, скорее всего, безуспешность этого дела. Полез без приказа, при общем неодобрении. Этот умоляющий взгляд и эфемерная надежда спасти кого-то? Не знаю, помню только, что не в силах был отказать, остался бы стыд за себя.

Осмотрелся. Огромная палатка на 3–4 десятка человек плотно заставлена походными кроватями, на которых, не раздеваясь, лежат раненые, укрывшись шинелями. Здесь только легкораненые. Больные в другой палатке. Тяжелые после первой помощи, не задерживаясь, отправляются в госпиталь. Выздоравливающие помогают лежачим. По утрам и днем над головой проносятся «илы». Значит, наступление продолжается. Правда, прибывающие раненые говорят, что оно идет туго. Настоящего прорыва нет. Это видно нам и по косвенным признакам: гул канонады почти не спадает, медсанрота не перемещается. Значит, нет настоящего продвижения. Что-то не учло наше командование фронта во главе с Рокоссовским.

Через семь-десять дней меня выписали в часть «на амбулаторное лечение», это значило, что какое-то время я буду находиться на батарее и выполнять второстепенные, по моим понятиям, задачи, которые я не любил.

Вот и машина из нашего полка, привезшая раненых. Через несколько часов я был уже в тылу нашей батареи у наших «Студебекеров», расположенных в укрытиях. Впереди слышалась почти непрерывная минометная и автоматная стрельба. Шоферы наперебой рассказали мне новости. Наше наступление идет с большим трудом. Уже пару дней не удается продвинуться, застряли в пойме Буга в проклятом треугольнике. Этот Т-образный перекресток дорог, проходящих по дамбам, образует треугольник, огороженный дамбами. С одной стороны дороги наши, с другой — немцы. Небывало близко! Они и мы швыряем друг в друга через дорогу гранаты. Туда и сюда бьют минометы, а пушки или молчат, слишком близкое соприкосновение, или стреляют по более дальним целям. В треугольнике наши, там блиндаж НП в толще дамбы. Треугольник почти непрерывно засыпается немецкими минами. Выслушав эти новости, я через несколько минут был уже у пушек, на огневой, где все сказанное шоферами подтвердилось.

Еще 2–3 дня шел бой без продвижения. Я, как и ожидал, дежурил на кухне, носил в треугольник (через водосточную трубу) на НП еду, патроны, катушки со связью. Эти походы были опаснее нахождения на НП. Попробуй, угадай, когда перерыв в налетах. Несколько раз чудом избегал попадания под мины. Помогали опыт и расчет. Лезешь через трубу, у выхода замираешь и прислушиваешься. Только кончился очередной налет — бегом к НП или от НП к трубе, ныряя в трубу при малейшем свисте. Каждый раз в треугольнике замечаешь 2–3 еще не убранных трупа. Бедолаги, попали под налет. Помнится, что я даже завидовал дежурным на НП, хотя им не сладко переживать почти непрерывный грохот от рвущихся мин и гранат снаружи. Я все же отдыхаю на огневой от этого грохота и прямой опасности.