"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони Страница 44

Около 7.00 — начинается работа. До начала работы надо зайти в большое помещение, где каждое утро вспыхивают ссоры с жалобами на пропажу сырья или заготовок. Там выдают так называемые ножи и стволы липы метра три длиной: мы драли липовое лыко на лапти. Особого умения это не требует, но скорость работы зависит от пригодности материала, поэтому каждый старался перехватить гладкие и длинные стволы; борьба за них разгоралась в середине утра, когда из леса подвозили новую партию стволов.

По счастью, в нашей бригаде люди спокойные и не бессовестные; но надо помнить, что борьба за существование есть норма жизни в этой стране, что поощряет некоторые инстинкты даже в населении, которое только недавно вошло в СССР. Поэтому мы, двое священнослужителей, которым не к лицу было участвовать в этом беге наперегонки, получали что оставалось, и работа у нас шла медленно. Но что это перед вечностью? Можно выкроить для работы дополнительное время: в обед или поработать после четырех с половиной или пяти вечера, когда все уйдут в барак. Правда, вечером плохо с инструментом, потому что его забирают по окончании положенного рабочего дня; и потом, есть риск, что другие припишут себе то, что ты выработал в сверхурочное время…

Короче говоря, после месяца такой изнурительной работы и тягот барачной жизни мой дорогой собрат, отец Венделин, обессилев, обратился к врачу. В лагере был лазарет для самых нуждающихся в отдыхе больных и был так называемый полу- стационар для инвалидов: туда и поместили отца Яворку. Ему удалось уговорить врача принять и меня, что и произошло через несколько недель. На самом деле никакой особой милости тут не было: я отчаянно нуждался в отдыхе, страдал дистрофией, анемией и сердечной недостаточностью. По справедливости в полустационар следовало поместить всех лагерников, особенно тех, кого уводили на тяжелые работы за зону; но это уже зависело не от лагерных врачей и даже не от управления здравоохранения, а от лагерной верхушки и от МВД.

В слабосильной команде отдыхали мы недолго: прошел карантин, затем — врачебный осмотр, и нас с отцом Яворкой вместе с другими определили на шестнадцатый лагпункт. Прошло всего два месяца лагеря, но это были два месяца испытаний. Наше «послушничество» закончилось, мы отправлялись налегке: почти все вещи были украдены. Мы потеряли все и даже… украшение подбородка; да, да, нас постригли, как овец, и сбрили бороды. Помню, горевал я не столько об утрате собственной бородки, которую носил двенадцать лет, сколько о роскошной бороде отца Венделина Яворки.

Переезд происходил в два этапа. Вечером первого дня нас сгрузили на десятом лагпункте. Не буду рассказывать, как ночью, когда я спал, у меня стащили плащ-накидку. Вор снял ее, но не успел припрятать, так что мне ее скоро вернули. Раньше нас этапировали в вагоне-тюрьме, но теперь до места назначения вели пешком, что было тяжело. Мы шли километров семь- восемь под конвоем, обессилевшие, по снежной целине, после трех месяцев снегопада. Дровни, запряженные волами, тащили поклажу и тех, кто не мог передвигаться сам. Были и сани, запряженные лошадью, но на них ехал начальник КВЧ, то есть культурно-воспитательной части, прибывший за нами вместе с конвоем.

Наш будущий «наставник» с рвением принялся за мое перевоспитание. Он доказывал превосходство своего материализма над религией, и обстоятельства работали на него. Он ехал сытый, в теплой шубе, в валенках, укрытый полостью, а я шагал с пустым желудком, утопая в снегу, в изношенных ботинках, которые я выкупил обратно, отдав за них, уж не помню сколько, паек хлеба и сахара, в рваных носках и в шапке, не закрывавшей уши.

Несмотря на такую разницу, я был рад донести до него слова истины; этот коммунист по молодости, вероятно, никогда раньше не видел и не слышал, чтобы кто-то открыто опровергал «неопровержимые» догмы марксизма. Не знаю, какое воздействие оказали на него мои доводы, но он показался мне не слишком твердым в своей вере. Да и что он мог сказать мне в ее защиту?

Этот новый лагпункт мало чем отличался от тринадцатого. Те же старые бревенчатые бараки, не оштукатуренные снаружи, внутри обычно обмазанные глиной (казалось, в тех краях не знают известки). Те же керосиновые лампы; те же оловянные миски, те же деревянные ложки. Столовая чуть поприличнее, чем на тринадцатом; такая же баня, только воду не так жалели. Медицинская помощь была бы здесь хуже, если бы не старания начальницы медицинской части, очень серьезного, знающего врача и совестливого человека, ее имя, Варвара, совсем не выражало ее характера; зато другой врач, Коновалов, полностью соответствовал своей фамилии.

Основной контингент лагеря составляли старики и слабосильные: так что поначалу работающих набралось на две-три бригады, остальные практически не работали. А поскольку кто не работает, тот не ест, приходилось туго: триста грамм сырого хлеба утром, двести-двести пятьдесят днем; как всегда пустой суп и водянистая каша.

К весне, обнищав, мы с отцом Венделином решили подражать цыгану, который в феврале продает шубу. Мы продали свои пальто одному приличному малому, расконвоированному зеку, которому разрешалось выходить из лагеря: за пальто он какое-то время давал нам добавку хлеба, что было очень ценно для нас. Он, естественно, заработал на этом: одежда, особенно в те годы, была в стране дефицитом. Не зря блатные высматривали для себя шмотки, более всего заграничные. Помню случай в тюремной бане: мы помылись и пошли забрать вещи из дезинфекции. Я искал-искал свои, но так и не нашел.

— Вы все принесли из прожарки?

— Все. А что? Чего-то нет?

— Моего — ничего.

— А ты сдал прожарить?

— Конечно, сдал. Не голый же я пришел! Пойди, посмотри, может, мой сверток еще там.

— Там пусто.

— Ну и дела! А ведь мои вещи не как у всех. Сутана и черная накидка, очень заметная. Куда вы их дели? Что с ними сделали?

— Да никуда не дели. Если они были, то и есть. Ищи.

— Где? Я уже полчаса ищу. Посмотрел всюду. Ничего нет.

Меж тем, кто уже оделся, ушли, предбанник опустел. Наконец банщик вытащил из-под скамейки две вещи и показал мне:

— Твое?

— Да. Мой пояс и, кажется, моя рубашка.

Я присмотрелся и в бурых лохмотьях, не стиранных месяца четыре, узнал свою последнюю рубашку.

— Да, — подтверждаю, — моя. А где остальное?

— А что остальное? — спросил главный банщик, наблюдавший за нами.

— Брюки, шерстяные кальсоны, накидка и пальто.

— Хорошо. Мы заявим о краже. А пока сходите кто-нибудь на склад и принесите пару кальсон и верхнюю одежду.

Предоставляю читателю самому вообразить, каково было натягивать на себя грязное тряпье в дырах и клочьях ваты. Но больше всего я страдал из-за потери сутаны, последнего символа моего священнического служения; к тому же она была могучим орудием миссионерства, потому что сразу привлекала всеобщее внимание, где бы я ни появлялся. Утешало одно: хоть это напоминало положение моего Господа, и я повторял Его пророческие слова: «И разделят ризы мои».