Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 44

Однако мои родители до последнего ничего не знали. И мне было важно, что они скажут, когда я поставлю их в известность. С моим возвращением в боевую авиацию по умолчанию было связано несколько проблем. Я понимал, что возлагаю на них тяжкую ношу. Однако я знал, что, в соответствии с семейной традицией не выказывать никаких эмоций — фактически это послужило фундаментом их двойной жизни, когда они одновременно строили свою семью и свое государство, — свое внутреннее беспокойство они будут хранить в себе.

Вечером я позвонил им и попросил к телефону отца:

— Сегодня утром я летал на «Мираже», — сказал я.

Ответ не заставил себя ждать:

— Поздравляю. — И дальше — молчание.

Зная, какой эмоциональный человек скрывается за этим внешне невозмутимым фасадом, я продолжил разговор. Я немного рассказал ему о полете и сказал, что вечером в пятницу, во время субботней трапезы, мы сможем обо всем поговорить, и я расскажу ему о своих планах.

— Поздравляю, — снова сказал отец. И я точно знал, что сейчас он сидит дома, в своем любимом кресле, и на глаза у него наворачиваются слезы.

Невозможно пасть ниже, чем оказаться лежащим на жестком холодном полу одиночной камеры. На всей земле не найти места дальше, чем вражеская тюрьма во время войны. В Египте я не до конца понимал, насколько жизненно важным будет для меня летать — причем не просто летать, а служить в боевой авиации и летать на истребителе. Для меня это был единственный способ вернуться к старым добрым временам, к своей прежней жизни.

В Египте, в одиночном заключении, я твердо решил, что снова буду летать — может быть, только потому, что заявил об этом Саиду в тот судьбоносный момент, когда боролся за сохранение своего человеческого достоинства и независимости, за сохранность своей маскулинности. Прямо скажем, совершенно ребяческая причина для того, чтобы вновь оказаться в самолете, летающем с двойной звуковой скоростью на высоте, когда небо из голубого становится насыщенно-синим [69]. Однако здесь, в Израиле, после того как с техническими моментами было покончено — да, я могу пилотировать «Мираж», — мне необходимо было приступить к выполнению куда более трудного задания, которое будет труднее самого пребывания в плену — стереть все следы внутреннего плена.

Сольный полет, который я совершил через тринадцать месяцев после возвращения из Египта, показал, что у меня наконец есть «технические средства», необходимые для возвращения прежней жизни. Я вновь стал одним из ста израильтян, которые могут залезть в кабину «Миража» и поднять его в воздух. Теперь мне нужно было решить, готов ли я предпринять нелегкое путешествие (гораздо более суровое, чем я тогда предполагал), чтобы изгнать плен из своей души.

Летом 1971 года я сообщил Ифтаху Спектору [70], командиру эскадрильи «Миражей», где я числился последние шесть месяцев, что из пилота, ограничивающегося тренировочными полетами, я могу снова стать летчиком, участвующим в решении боевых задач эскадрильи. Это было решение, достигнутое после долгих разговоров с самим собой.

С тех пор как я вернулся на «Мираж», я принципиально ни с кем не обсуждал этот шаг. Я не думал, что могу рассчитывать, что кто-то в ВВС будет готов объективно обсуждать со мной неудобные вопросы пилота-инвалида, вернувшегося из плена и желавшего снова летать, и более того, участвовать в боевых вылетах. Удивительнее всего было то, что ни один командир любого ранга даже не попытался погрузиться в эту тьму.

Гиора летает? Не делает никаких проблем? Не просит никакой помощи? Ну и прекрасно! Пошли в офицерскую столовую, пора обедать.

То, что мои командиры тщательно избегали говорить со мной на эту тему, было, несомненно, связано со слабыми психологическими способностями тогдашних офицеров. Впрочем, не исключено, что неразвитость и даже отсутствие подобных навыков является неотъемлемой частью характера армейского командира. Именно это позволяет ему выдержать напряжение, неизбежное в армейской жизни и особенно на войне. Возможно, это было связано со спартанским воспитанием, полученным большинством из нас в сороковые-пятидесятые годы, или с идеологией, считавшей коллектив намного важнее индивидуума. Может, просто всем нам свойственно проявлять осторожность, когда нужно лезть в темную пещеру, полную скорпионов; в черную дыру, которая в один прекрасный день может поглотить и нас. А кроме того, многим хотелось думать, что, если с ним случится нечто подобное, он без труда выпутается из этой передряги целым и невредимым — вот взгляните хотя бы на Гиору!

Не думаю, что много лет спустя, когда я и мои ровесники достигли высоких чинов, мы вели себя как-то иначе. Однако об этом лучше спросить наших подчиненных. Как бы то ни было, во всей израильской авиации не нашлось никого, кто попытался бы поговорить со мной на эту тему — не было никого, с кем я мог бы начать этот разговор по собственной инициативе. Мне было решительно не с кем посоветоваться, не говоря уже о том, чтобы просить о помощи.

Впрочем, я этого и не хотел. Все решения, связанные с возвращением на действительную службу в израильских ВВС, должен был принимать я и только я. Я закончил шесть месяцев тренировочных полетов и чувствовал себя за штурвалом очень уверенно.

— Вперед, — говорил я себе, — попробуем сделать еще один шаг вверх по лестнице, ведущей туда, где находится самое лучшее и желанное.

Спектор не высказал никаких возражений и предложил мне быть его вторым номером (ведомым) в эти выходные, когда мы заступим на боевое дежурство в качестве группы быстрого реагирования на базе Рефидим в Синайской пустыне. Я согласился и в пятницу сел в самолет и полетел в Рефидим, чтобы подменить постоянного напарника Спектора и провести там ближайшие выходные.

Прошло почти два года с тех пор, когда я последний раз приземлился на этой базе. Я получил предметы личной экипировки, числившиеся за моим истребителем-перехватчиком, и тщательно их проверил. Я подогнал длину ремней катапультируемого кресла, подключил шлем к радио и положил его куда положено, около катапультируемого кресла, чтобы аэродромная команда могла вручить его пилоту, когда его пристегивают перед взлетом на перехват.

Перехват — это вылет на защиту воздушного пространства страны от вторжения нежданных воздушных судов. Во многих странах это рутинная служба, которая сводится к разбирательству с гражданскими самолетами, случайно отклонившимися от своего маршрута. Однако в странах в состоянии войны или хотя бы военного напряжения эта работа включает перехват самолетов, вторгающихся в ваше воздушное пространство с враждебными намерениями — для разведки или нападения с воздуха. Для военных летчиков это самые важные вылеты.