Калигула - Зигфрид Обермайер Страница 45

Пираллия вышла.

Тут же появился хозяин борделя:

— Вы чем-то недовольны?

— Нет, нет, очень довольны. С этой Пираллией ты приобрел целое состояние.

— Она не рабыня. Пираллия работает в моем доме, так сказать, внаем и может уйти когда захочет. Но благородные посетители как раз и ценят ее за образованность и веселый характер. Почему она зарабатывает деньги как проститутка, я не знаю.

Тут снова пришла Пираллия, присела и запела, тронув струны своей лютни, одну из любовных песен Гая Валерия Катуллы.

Когда она закончила, Калигула захлопал в ладоши.

— Если бы Катулл был жив! Он сочинял настоящие стихи; Сенека против него пресен.

Калигула взял Пираллию за руку:

— Давай воплотим в реальность предложение Катулла: подари мне тысячу и еще сто поцелуев.

Но прежде чем он смог встать, в голове его снова появился нарастающий шум, который скоро стал невыносимым. Император со стоном опустился на пол, извиваясь в судорогах. Его стошнило вином, и сквозь стон он едва смог выговорить:

— Позови… прето…

Лепид выскочил наружу, подозвал охрану и бегом вернулся обратно. Калигула лежал, скорчившись, на полу и почти не шевелился. Преторианцы осторожно вынесли его и уложили на носилки.

В дверях стояла Пираллия, держа свою лютню в руке, и наблюдала. Когда отряд преторианцев окружил носилки живой стеной, хозяин публичного дома пробормотал:

— Похоже, это был крупный зверь.

Пираллия молчала, рассматривая новую монету, которую ей успел сунуть в руку Лепид. Она внимательно посмотрела на изображение императора. Большие глаза, крупный нос, тонкие, плотно сомкнутые губы. Он не сенатор, сказал посетитель, но что-то вроде этого. А отряд преторианцев…

«Это был Калигула», — подумала Пираллия без особого волнения; статус мужчины никогда ее особенно не впечатлял. Этот человек почему-то вызывал в ней жалость, но она не знала точно почему. За его холодным взглядом таилась глубокая печаль.

Когда на следующий день новость о тяжелой болезни императора потрясла весь город, Пираллия поняла, что она узнала своего гостя.

Луций Анней Сенека расстался с женой полгода назад; брак превратился для ученого в клетку, из которой он обязательно должен был вырваться. Иногда Сенека навещал своих сыновей; они вместе с матерью жили у ее родителей. Случалось, что он тосковал по детям, но уже сама мысль о том, что ему снова придется выслушивать попреки жены, приводила его в ужас. Ученому нужны были мир и покой для работы: ей и только ей подчинялось все в его жизни, в том числе государственные обязанности, которые он выполнял. Сенека не задумываясь снял бы свою отороченную пурпуром сенаторскую тогу, если бы она оказалась ему в тягость.

В отличие от многих он не был очарован новым императором, и чувство это усилилось после поминального ужина во дворце. Разозлило ли Сенеку сравнение Калигулы его стихов со «штукатуркой без извести»? Как свободный от предубеждений мыслитель, он сам задавал себе этот вопрос и, порассуждав, пришел к выводу, что насмешка Калигулы его не задела. Он интересовался оценкой своих драматических и лирических трудов, и мнение большинства действительных знатоков литературы значило для него больше, чем слово правителя.

Сенека, соблюдая все формальности, пригласил Ливиллу посетить его имение в Тибуре, доставшееся ему по наследству от недавно умершего отца.

В своем любезном ответе Ливилла дала знать, что она принимает приглашение и заблаговременно сообщит о времени визита.

Она появилась в прекрасный солнечный день в конце сентября и первым делом похвалила чудесное расположение виллы, из сада которой едва виднелись дворцы и храмы Рима. Глубоко вздохнув, Ливилла сказала:

— Здесь, наверху, воздух совсем другой; как будто поднимаешься из глубокого подвала на природу. Почему ты не живешь здесь всегда?

— Я не могу оставить дом в Риме по двум причинам. Во-первых, там живет Корнелий Цельсий, у которого работают переписчики моих книг а во-вторых, я все еще сенатор. Кстати, я нахожу твое сравнение неплохим: Рим, как глубокий подвал, из которого поднимаешься на воздух, к свету.

— Иногда я так его ощущаю, пусть подвал и стал золотым, с тех пор как мой брат поднялся на императорский трон. Они с Друзиллой стали приверженцами какого-то безумного египетского культа, и тень их поведения ложится на нас с Агриппиной. Наши имена должны упоминаться в текстах присяги, и все акты императора начинаются словами: «Во благо и счастье Гая Цезаря и его сестер». Мне это неприятно, поскольку и так ходят странные слухи. Эти распоряжения, по правде говоря, касаются только воздаяния почестей его любимой Друзилле. Между тем уже появились забавные стишки про то, что Калигула развлекается в постели со всеми своими сестрами.

Сенека засмеялся:

— Не обращай внимания! Ты же знаешь, каковы наши римляне. А что Калигула, он знает об этом?

— Конечно, но его ничего не задевает. Даже наоборот: я думаю, что он этим гордится.

Сенека распорядился приготовить для своей гостьи роскошный обед только из морепродуктов. Он заранее велел втайне расспросить ее повара о пристрастиях Ливиллы в еде и так узнал, что она предпочитает всевозможные дары моря. На стол были поданы жареные и вареные лангусты с разнообразными подливками, скат в соусе из меда, перца и лука, но особенно хозяин был горд каракатицей, фаршированной смесью из телячьих мозгов, яиц, мясных шариков и резаного перца. Приготовление этого сложного блюда заняло всю первую половину дня. Присутствовали на столе и всевозможные моллюски с разными зелеными соусами, а замыкал этот великолепный парад копченый угорь с тмином и орегано, с красным вином и сушеными фруктами.

Хрупкая Ливилла съела так много, что Сенека немного испугался, но гостья, казалось, не страдала от переедания. Потом они пили легкое вино — неразбавленным и неприправленным.

Сенека попробовал и одобрительно кивнул:

— Не люблю, когда хорошие вина отравляют медом, корицей, перцем и прочим. Вино должно иметь вкус солнца, земли, ветра…

— Ты мечтатель, Луций Анней Сенека.

— Все поэты мечтатели.

Ливилла посмотрела в сад, где между темными силуэтами кипарисов и сосен висел красный диск солнца. Сенека залюбовался тонким профилем гостьи и хотел сказать ей о своих чувствах, но услышал такое, что сам онемел:

— Я хочу тебя, Луций Анней Сенека. Этого момента я ждала с тех пор, как шестнадцатилетней девушкой увидела тебя, когда ты читал в Одеуме свои стихи. Эта мечта никогда меня не оставляла, даже в холодной постели с Марком Виницием. Я представляла, что лежу в твоих объятиях, и это помогло мне пережить многое другое.

Сенека взял ее руку и поднес к губам.

— Ты опередила меня, Ливилла. Я как раз собирался просить тебя остаться со мной сегодня ночью.