Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин Страница 45

«Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру, предложившему чужой стране свой военный опыт, знания и, в случае надобности, голову и жизнь в придачу»; «мне нет места на родине, которой я служил почти 25 лет, и вот, дойдя до предела, который мне могла дать служба, я нахожусь теперь в положении кондотьера и предлагаю свои военные знания, опыт и способности чужому флоту»; «я отдаю отчет в своем положении – всякий военный, отдающий другому государству все, до своей жизни включительно (а в этом и есть сущность военной службы), является кондотьером с весьма сомнительным [отражением] на идейную или материальную сущность этой профессии», – читаем мы в черновиках его писем. Он как будто специально растравляет душевную рану, терзая себя миражем взятия Проливов: «… Моя мечта рухнула на месте работы и моего флота, но она переносится на другой флот, на другой, чуждый для меня народ… Моя родина оказалась несостоятельной осуществить эту мечту… Быть может, лучи высшего счастья, доступного на земле, – счастья военного успеха и удачи, – осветят чужой флаг, который будет тогда для меня таким же близким и родным, как тот, который теперь уже стал для меня воспоминанием». Адмирал усиливает, даже, пожалуй, утрирует «внепатриотическую» идею военного успеха ради самого успеха, как будто – уязвленный и оскорбленный – намеренно усугубляя внутренний надлом в своей гордой и сильной душе…

Но почему мы не считаем возможным принять слова Александра Васильевича буквально и согласиться с ними, признав, что он просто называет вещи своими именами, даже если имена эти и звучат не слишком благородно? Дело тут не в отношении к Колчаку и не в стремлении что-то приукрасить или подретушировать в его биографии: версии о «кондотьере» противоречат вполне объективные свидетельства, и свидетелем выступает никто иной, как адмирал Колчак.

Начнем с самого начала: кондотьер – тот, кто нанимается на чужую службу, переходит в войска иного государства или правителя. Именно об этом, как известно со слов Александра Васильевича, говорили с ним Рут и Гленнон. Однако «он счел это неудобным», после чего ему предложили «быть инструктором флота». И согласился он, как мы знаем из собственноручно написанного им документа (причем ближайшего по времени к «весьма важному разговору с американцами»), не только не из каких-либо корыстных или честолюбивых побуждений, но даже и не из «чувства милитаризма» или «служения войне».

Эта цитата хорошо известна, но обычно ее обрывают, не доводя до конца: «Я хотел вести свой флот по пути славы и чести, – записывает Колчак между 18 и 24 июня, – я хотел дать родине вооруженную силу, как я ее понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе рано или поздно будут решены, но бессильное и глупое правительство и обезумевший – дикий – неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели. Мне нет места здесь – во время великой войны, и я хочу служить родине своей так, как я могу, т. е. принимая участие в войне, а не пошлой болтовне, которой все заняты». Принято сосредотачивать внимание на первой фразе, причем отношение к ней практически всегда оказывается неприязненным или прямо враждебным; но все спекуляции должны смолкнуть перед той бурей и смятением чувств, которые владели адмиралом. Здесь нет ни гордыни, ни высокомерия, ни презрения к людям – здесь лишь живая искренняя боль воина, чье многолетнее служение Отечеству оказалось отвергнутым, а чувства долга, преданности и самопожертвования – поруганными… и все-таки, вопреки всему, – воина, не желающего отказаться от этого служения.

Не забудем: Россия вела войну коалиционную, в которой усиление (совершенствование) каждого из союзников усиливает общий лагерь. Вступившие в войну весною 1917 года Соединенные Штаты бросали на чашу весов тысячи жизней своих солдат и офицеров и, как ожидалось, мощь своего флота. В условиях, когда революция ослабляла Россию с каждым днем, а армия и флот разваливались на глазах, пренебрегать возможностью усилить нового союзника было бы чрезмерной роскошью. И потому вряд ли стоит удивляться, что после ходатайств американцев и согласия Колчака, 27–28 июня министром-председателем Львовым и управляющим морским министерством, социалистом-революционером В.И.Лебедевым, было принято решение о командировке Александра Васильевича во главе военно-морской миссии для передачи американскому флоту «опыта нашей морской войны, в частности минной войны и борьбы с подводными лодками». Можно (и нужно!) посетовать, что для подобного инструктажа покидал Россию такой адмирал, как Колчак… но это уже было, видимо, неизбежным следствием того пути, по которому пошла революция, и того страха контрреволюции, который уже связывался с именем Колчака.

Мы помним рассказ о том, что еще в первые дни после переворота Командующий Черноморским флотом планировал – в сущности, контрреволюционную! – военную демонстрацию. Тогда Колчак чувствовал за собою силу флота и формирующейся дивизии; теперь эта сила развеялась, как дым, оставив лишь боль и горечь в душе. «Его едва можно было узнать… – пишет Н.В.Савич, помнивший Колчака по выступлениям в думской комиссии и вновь встретившийся с ним в столице. – Все, чем он жил, над чем он работал, что так любил, так старательно создавал, все разом рухнуло, обратилось в прах и разложение». Из воспоминаний не вполне понятно, относится ли этот портрет адмирала к его первому после революции (апрельскому) или второму (июльскому) приезду в Петроград, – но если даже речь и идет об апреле, ясно, что летом состояние Александра Васильевича должно было неизмеримо ухудшиться. Однако не только боль и горечь владели Колчаком, но и гнев, охватывавший при мысли о национальном позоре и разложении русской военной силы. И еще усугублять его должен был разразившийся в Петрограде бунт.

3–4 июля столицу заполонили вооруженные большевизированные толпы. В этом всплеске смуты, должно быть, слишком сильной была неорганизованная, анархическая составляющая, на что упирали впоследствии большевики, стремясь отречься от участия в «июльских днях»; однако, коль скоро «события», действительно угрожавшие перерасти в открытый мятеж, уже начались, левоэкстремистское крыло революционеров постаралось ими воспользоваться, и один из его вождей, журналист Л.Д.Бронштейн (он же «Троцкий»), писал впоследствии, что на второй день «демонстрация развернулась еще шире, и уже с участием нашей партии».

Правда, Временное Правительство в кои-то веки проявило твердость… или, вернее, не проявило твердость само, а позволило проявить ее командованию Петроградского военного округа. Вооруженные демонстрации, уже открывавшие стрельбу по правительственным войскам, были разогнаны вооруженною же рукою, а на руководство большевицкой партии обрушились репрессии (правда, не очень тяжелые и не доведенные до конца). Сложно сказать, с надеждою или горечью смотрел на все происходившее обреченный на бездействие адмирал Колчак… и несомненно, что в хаосе событий он и не подозревал о появлении на петроградской сцене – и быть может, совсем рядом! – человека, которому суждено будет сыграть в его судьбе немалую роль.

Двадцатисемилетний есаул Забайкальского казачьего войска Григорий Михайлович Семенов приехал в столицу с проектом формирования из забайкальских бурят и монголов добровольческих национальных частей для поддержки разваливавшегося фронта. В Петрограде ему представилось немало возможностей познакомиться не только с революционной толпой, но и с теми, кто имел непосредственное отношение к новой власти. Посещения петроградского Совдепа заставили Семенова сделать вывод, что «это был верховный революционный орган, заполненный дезертирами с фронта и агентами германской разведки»; присматриваясь к обстановке, оценивая ее и принимая решения с кавалерийской быстротой, он уже вскоре, помимо обсуждения проектов бурят-монгольских формирований, разработал и не менее насущный с его точки зрения план.