Лермонтов - Алла Марченко Страница 45

Но мы опять опередили события. До «Родины» неведомому избраннику надо еще дорасти, проделав мучительно трудный путь. Да, Лермонтов чувствует, что он – другой («другой» не в значении «второй»), просто: другой, но при этом скрытно, страдая от инакости, ищет в воображаемом, заочном собеседнике если не сходства, то хотя бы подобия. Боратынский на эту роль, во всяком случае весной 1831 года, годился нельзя лучше: в «Наложнице» инакость его проявилась достаточно определенно.

Прочитав «Наложницу» еще в рукописи, Пушкин писал Плетневу: «Поэма Боратынского – чудо» (письмо от 7 января 1831 г.). Вряд ли Лермонтову могло стать известным мнение Пушкина об этой чудесной, но не понятой критикой и не имевшей читательского успеха вещи. Но судя по тому, как властно и сильно отразилась она в его творчестве, на этот раз он был «одних мыслей» с Пушкиным. И юнкерские поэмы, и «Сашка», и «Маскарад», и «Герой…» свидетельствуют: «Наложница» произвела на Лермонтова долгодействующее впечатление. Знаменитое «Как часто пестрою толпою окружен…» создано в то время, когда «разность» меж ним и автором «Наложницы» обернулась несовместимостью, и тем не менее две строчки из нее беззаконно, беспачпортно залетели и в этот текст:

Боратынский:

Между красавиц городскихИскал он деву дум своих.

Лермонтов:

Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городских…

А вот сцена в театре, дальним эхом отозвавшаяся в «Княгине Лиговской»:

Боратынский:

Не для блистательного дараАктеров наших посещалОн душный театральный зал:Елецкий, сцену забывая,С той ложи не сводил очей,В которой Вера молодаяСидела, изредка встречаяВзор, остановленный на ней.Вкусив неполное свиданье,Елецкий приходил домой,Исполнен мукою двойной…

Лермонтов: «Занавес взвился, и в эту минуту застучали стулья в пустой ложе. Печорин поднял голову, но мог видеть только пунцовый берет…» (Берет, как мы помним, – деталь выходного туалета Веры Дмитриевны Лиговской. – А.М.)

Михаил Юрьевич, похоже, настолько очарован поэмой Боратынского, что не хочет придумывать для своей героини иное имя, пользуется тем, какое дано «деве дум» первокрестителем: Вера Волховская – Вера Лиговская. Даже фамилии образованы по одному типу: Волховская – от московской Волхонки; Лиговская – от питерского Лиговского проспекта, где, в отличие от аристократической Волхонки, строят роскошные, но безвкусные особняки денежные мешки столицы.

Еще один пример – бытовая фактура в отрывке «Девятый час; уж тёмно; близ заставы…».

Боратынский:

Штоф полинялый на стенах;Меж окон зеркала большие,Но все и в пятнах и в лучах;В пыли завесы дорогие,Давно нечищенный паркет;К тому же буйного разгульяВсегдашний, безобразный след:Тут опрокинутые стулья,Везде табачная зола,Стаканы середи столаС остатками задорной влаги;Тарелки жирные кругом;И вот, на выпуске печном,Строй догоревших до бумагиИ в блеске утренних лучейУже бледнеющих свечей.

Лермонтов:

…к воротам кто-то подъезжает.Лихие дрожки, кучер с бородойШирокой, кони черные. Слезает,Одет плащом, проказник молодой;Скрыпит за ним калитка; под ногамиСтучат, колеблясь, доски. (Между намиСкажу я, он ничей не прервал сон.)Дверь отворилась, – свечка. – Кто тут? – Он.Его узнала дева молодая,Снимает плащ и в комнату ведет;В шандале медном тускло догорая,Свеча на них свой луч последний льет,И на кровать с высокою периной,И на стену с лубошною картиной…

В стремлении стереть с лица неприбранной жизни, жизни как она есть, романтические румяна (сегодня бы сказали: гламурный макияж) Лермонтов, как видим, следует не за Пушкиным (пушкинский «проказник» в подобные закоулки не прискакивал, а ежели и прискакивал, то говорить об этом не полагалось). Боратынского неблагообразие российского общежития ничуть не шокирует, и все-таки некоторые из общепринятых табу и для него не преступаемы. Лермонтов, перешагивая и через этот барьер, изображает «порядочного» молодого человека, заглянувшего в девятом часу вечера, то есть еще до светского праздника, к веселым девицам самого дешевого разряда. Впрочем, чрезмерной смелости тут нет, ведь он, в отличие от Боратынского, пишет «в стол» и не обязан считаться с литературными приличиями.

Я с женщиною делаю условьеПред тем, чтобы насытить страсть мою:Всего нужней, во-первых, мне здоровье,А во-вторых, я мешкать не люблю;Так поступил Парни питомец нежный:Он снял сюртук, сел на постель небрежно,Поцеловал, лукаво посмотрел —И тотчас раздеваться ей велел!1832

Из этого корешка (отрывка, отростка) прорастет поэма «Сашка», но четыре года спустя. Весной 1832-го Лермонтову будет не до стихов, все его мысли займет роман из времен пугачевщины. Да и в 1831-м прорыв, совершенный Боратынским в «Наложнице», использован им для другой надобности. Но прежде о сущности этого прорыва или отрыва.

«Наложница», которую сам Боратынский уподобил «роману», причем не в стихах, а в прозе, и впрямь открывала иной, нежели у Пушкина в «Онегине», причем не супротивный, а параллельный, нехоженый путь. Путь к тому, что позже будет названо «поэзией действительности». Непривычный и потому не принятый ни публикой, ни критикой. Отдельные положительные высказывания (Плетнева, Языкова, Путяты, братьев Киреевских) не в счет. Это отзывы ближайших товарищей, которые, хотя и хвалили поэму, в конкретности не вдавались, тогда как суть была именно в конкретностях («затруднительных подробностях», как определил своеобразие своей новой манеры автор). Тронутый вниманием, Боратынский благодарил, но ни растерянности, ни проблемы литературного одиночества они не снимали. Растерянность усугублялась тем, что истинной причины неожиданно согласного «афронта» [22] Евгений Абрамович до конца не понимал.