Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 45

Нам учиться уже не пришлось. Очень уж голодно было после войны. Сначала Нина пошла в ФЗО (фабрично-заводское обучение). А потом и мы повторили этот путь – из школы в ФЗО и работать…

Отец поступил в артель инвалидов. Мама шила и фактически стала главным кормильцем. Могла за ночь сшить платье из штапеля. Помню, у нее рядом с машинкой лежала стопка модных журналов, очень красивых. Это привез мой двоюродный брат Коля, капитан, подарок из Германии. А три дяди погибли, один из них – дядя Яша прямо в день Победы в Берлине.

Помню, как я однажды принес домой с улицы деньги, красные тридцатки, целую пачку нашел, сколько счастья было! А мама сказала – это теперь бумага, а не деньги. Реформа в 47-м денежная прошла…

Помню колонны пленных немцев с котелками, они недалеко от нас строили дома двух– и трехэтажные.

* * *

Помню, как-то потерял я продовольственные карточки, скорее всего у меня их вытащили. Я плачу, боюсь домой идти. А мама меня не стала даже ругать. Говорят, без слез на меня нельзя было взглянуть, такой пугливый, такой забитый! Привезли меня к маме в галошах, бечевкой подвязанных, на радио кидался от испуга: кто там чужой говорит? Сам этого не помню, а вот помню мою первую обувь – маленькие лапти, которые сплел еще дед Алексей, чтобы по жнивью ходить. А те папины американские ботинки мама в 47-м продала на Перовском рынке, чтобы купить еды…

Помню, что из всех детей нашего дома – нас человек 30 было – только у меня и еще у двух пацанов отцы вернулись, а остальные – безотцовщина!

* * *

Еще помню, в День Победы меня не пустили из дома, чтобы я в Москве не потерялся. Но в окно нашей коммунальной кухни, которая выходила на улицу, я смотрел на салют, слушал эти мощные орудийные залпы!

Нет, война не уходит и не уходила никогда от меня. Представьте себе, что я иногда иду по Москве, и вдруг явление – впереди фигура немца с ружьем, ходит туда-сюда часовой! Помню, как зимой он заскочит погреться и опять на улицу, туда-сюда вокруг дома…

Или на Дмитровке есть дом 8-а, где мы раньше жили, там сквозь краску можно рассмотреть большие буквы «бомбоубежище». Я когда там прохожу, всегда смотрю, видны буквы еще или нет, я их вижу. А уж губную гармошку мне напоминает иногда просто любая музыка.

Жена моя Татьяна Дмитриевна тоже войну забыть не может. Она из-под Рязани, деревня Каменка. До них немец не дошел, но в бомбежки насиделась в окопе, потому что там близко железнодорожный узел, который постоянно бомбили. Таня тоже одна из пяти детей. Старший брат Евгений погиб под Ленинградом. Отец прошел всю войну, танкист, вернулся с простреленным легким, кашлял кровью и быстро умер. Наголодалась она в детстве, колхозы строго все отдавали государству. Теперь ее не остановишь – заготовки каждую осень – банки с овощами, ягодами в обязательном порядке. Это страх голода. Она даже после детского дома кулинарное училище выбрала – голода не будет, если ты повар!

Дополнение от самой Татьяны Дмитриевны.

Каково было маме в одиночку нас четырех поднимать, сегодня трудно даже представить. В деревне без мужчин обречен на нищету. Помню, налог с каждого двора был такой, что семье оставались крохи, на которые прожить нельзя. А на палочки-трудодни не выживешь. Лебеда горькая и корешки для многих были нормой в черные дни. Летом грибы и ягоды выручали, но мама столько работала в колхозе! А мы по хозяйству ей помогали. Крестьянские дети-труженики все умеют – печку топить, воду носить, полоть, пасти, друг дружку нянчить, колхозу помогать…

Вот помню, один налог на мясо чего стоил! Такая печаль была для мамы! Каждый год обязан сдать столько-то мяса! Однажды ночью к нам приехали забрать овец. Овцы – это последнее, что было у нас. Мама защищала их, просила детям оставить хоть одну овцу. Семь овец – погодки, и ягнята были. Мы с печки видели, как маму оттолкнули и забрали всех овец, ягнята погибли. Еще помню, как машинку «зингер» забрали в счет налога. Мама ездила жаловаться куда-то, ведь детей одеть не во что – все нам матери сами шили и перешивали. Машинку вернули…

Колхоз был у нас большой. Поля все засеяны и сад тоже большой. Все строго охранялось и все уходило вагонами. Чтобы заработать рубли, кроме трудодней, которые оплачивались рожью или другой натурой, мамочка наша Александра Васильевна нанялась грузить вагоны. Без денег ведь ничего не купишь! Что делать, война отняла ее мужчин – мужа и сына! И вот однажды у нее в галошах нашли зерно – детям на лепешки. Ее осудили. Так я оказалась в Рязанском детском доме в Дашково-Песочне, где была, наконец, сыта и одета! А после семи классов я совершенно сознательно выбирала профессию повара-кулинара, чтобы защитить себя от голода.

Перелистывая свой пожелтевший блокнот, я увидела эту запись и, что называется, застряла на ней, вспомнила мою случайную попутчицу в подмосковной электричке. Маленькая, крепенькая и улыбчивая, как ребенок. На тот момент у меня не оказалось с собой магнитофона, поэтому я достала потихоньку блокнот, на который она, кстати, и не собиралась обращать внимания. Ей главнее всего было говорить, вот так – глаза в глаза. Видимо, я тронула струну, которая давно молчала, но от этого не переставала быть строго натянутой. Ей важен был слушатель, попутчик, с которым ее объединяло место и время, вагонный перестук и картинка за окном – перелески и рельсы, которые то бегут, то сливаются, то пересекаются. Как люди…

Сохраняю почти телеграфный стиль блокнотной записи этого монолога.

* * *

Сорок один год водила трамвай. С 17 лет. Бауманское депо. У меня были самые длинные маршруты. Я деревенская. Нюшка. Нюшка я, да! Из-под Рязани. Мое село – Ново-Красное, рядом город Сапожок.

Война началась – мне было 14. Копали окопы, линию обороны строили. Фронт почти до Рязани дошел. От нас каких-то 20–30 километров. Можно сказать, повезло. Помню, один раз низко-низко пролетел самолет над нами. А я в это время наверху землю отбрасывала от края окопа. И оказалась я на дне окопа, засыпанная землей. Пришла в себя, слышу из-под земли – плачут надо мной. Маша, сестра моя старшая, кричит: «Нюша, ой, Нюша!» Вылезла я из-под земли вместе со своей лопатой. Глухоту не сразу заметила. А вот руку мне разгибали все по очереди. Как будто пальцы приклеили к лопате, к черенку…

После этого случая мы – девчонки, стали отказываться, просто не шли на окопы. Нас наказали. Отправили на торф – это топливо для электростанций. Рубили мы его и на тележки грузили. Помню эти корзины по 7 килограммов. Мы как в цирке – по качающемуся болоту, как по батуту! Кто в сапогах, кто в лаптях, кто в мужских ботинках. И мерзлый торф рубили тоже, а потом еще носили поклажу по наклонному настилу из досок прямо в открытые вагоны, вернее, платформы. Это была каторга. До 17 лет. А бывало, домой отпустят передохнуть, так мы от школы еще идем за колосками. Я была бригадиром. Учиться толком не пришлось. Зимой голодовали, я с младшей сестрой Шурочкой ходила просить милостыню по соседним деревням. Один раз – дело было к весне, в разлив попали и чуть с ней не утонули. Мама не стала нас отпускать. Отец быстро от голода умер. Он маме все говорил: «Не надо мне, отдай детям». Как будто виноватость чувствовал. Чахотка к нему перед войной привязалась, откуда взялась? Ну а военный голод, тут все быстро и закончилось. Потом уже мама вышла за вдовца, своего же деревенского с двумя детьми, ну правда, старший, Степан, погиб. До чего хороший рос парень! Мне был бы братом хорошим…