Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском - Бенгт Янгфельдт Страница 45

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре, чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе, младенец родился в пещере, чтоб мир спасти; мело, как только в пустыне может зимой мести. Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар, Мельхиор; их подарки, втащенные сюда. 8 Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда. 9 Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака, 10 на лежащего в яслях ребенка издалека, 11 из глубины Вселенной, с другого ее конца, 12 звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Подобно поэзии английских поэтов-метафизиков творчество Бродского отличается подчеркнутым интеллектуализмом. Как и они, он питал страсть к развитым метафорам и сложным ходам мысли. Иногда, как в данном стихотворении, это прием геометрический. Строки 8-12 описывают прямую линию между «Им», то есть Исусом, и «взглядом Отца»; между крайней точкой Вселенной и ее (христианским) центром. Взгляд, устремленный Отцом в сторону Младенца в пещере, есть прямая между двумя точками.

Изощренность конструкции подлинника состоит в том, что крайняя точка и центр являются и крайними словами семантической фигуры: в одном конце «Он», в другом — «Отца». Но шведская грамматика не допускает конструкции с притяжательным родительным. Учитывая свободу, которую позволял себе Иосиф в обращении с английским языком, он мог бы написать «the stare of the Father». Это некрасиво, но возможно. Но даже если это и допустимо грамматически, это невозможно по другой причине: являясь крайней точкой, слово «Отец» должно иметь ударение на последнем слоге — после него ничего нет. Поэтому «взгляд Отца» получился, как «Faderns blick» по-шведски и «the Father's stare» по-английски — слова следуют в неправильном порядке, но ударение падает на последний слог.

Увлечение Бродского политикой выражалось между прочим и в его заботе о русской интеллигенции, чье положение стало весьма нелегким в новых рыночных условиях, сменивших плановую экономику. У него были по этому поводу разные мысли, и однажды я устроил ему встречу с министром иностранных дел Швеции, чтобы Бродский мог изложить их ей. В эти годы Швеция активно поддерживала демократические начинания в новой России, в том числе экономические, так что идея такой встречи имела под собой основу. Кроме того, Нобелевская лекция Бродского произвела сильное впечатление на Маргарету аф Угглас, которая была одним из четырех спонсоров бюста Бродского, переданного весной 1993 года в Музей Ахматовой. Она охотно нас приняла.

Начало 90-х годов было временем больших надежд на перемены в бывшем Советском Союзе, и с этим настроением мы с Иосифом 15 сентября 1993 года поднимались по лестнице шведского МИДа. Как полагается, министр начала беседу вежливо, общими фразами и вопросами, но Иосиф, кипя желанием изложить свои идеи, прервал ее со словами вроде «все это очень мило», но если она не возражает, то он хотел бы перейти к делу. У него было два конкретных предложения. Согласно первому, иностранные бизнесмены должны использовать русскую интеллигенцию в качестве консультантов и коммерческих агентов. Таким образом интеллигенция заработала бы немножко, а бизнесмены избежали бы риска попасть в руки мафии. Если эта мысль могла показаться референту, ведущему протокол, «чересчур поэтичной», то «более практичным предложением» была, согласно его же пометке, мысль о том, чтобы шведское государство или шведские предприятия помогали изданию русских журналов и книг, покрывая расходы на бумагу. Ни первая, ни вторая идея не осуществились, возможно, отчасти потому, что автор этих строк пренебрег пожеланием министра «сформулировать предложения Бродского в конкретных терминах»…

Когда 22 октября 1987 года было объявлено о присуждении Нобелевской премии по литературе, Иосиф жил у пианиста Альфреда Бренделя в Лондоне. Я сразу позвонил туда, чтобы поздравить его, а через три дня связался с ним опять, на этот раз, чтобы рассказать, что Виталий Коротич, главный редактор «Огонька», отозвался положительно о премии Бродскому в беседе с корреспондентом стокгольмской газеты «Dagens Nyheter». Это было интересно, поскольку отзыв Коротича свидетельствовал об отношении к награждению в «либеральных» кругах. В советской печати на тот момент еще не появилось ни строчки на этот счет. Последовал диалог, который я записал сразу, как только положил трубку.

Иосиф. Единственно, что там еще не сообщили официально о премии.

Я. Вопрос обсуждается, как смерть вождя.

Иосиф (громко смеясь). Молодец, Бенгт, замечательно! Вот годы изучения этой культуры! Эта фраза покрывает все. Если вы чувствуете, что вы когда-то чем-то провинились передо мной, этой фразой вы все искупили.

Я. А я не чувствую особенно, что провинился…

Иосиф. Тем более.

Реакция была характерной для Иосифа, который легко восторгался фразой или остротой, которую — справедливо или несправедливо — находил удачной.

Девятого декабря 1987 года в лимузине после приема в Шведской академии, по пути к Драматическому театру, где должно было состояться действо, составленное из стихов и прозы Иосифа и моей беседы с ним.

Впервые после 1967 года его стихи были опубликованы в Советском Союзе — в декабрьском номере «Нового мира». Я поздравляю Иосифа, но он недоволен подборкой, которая не соответствует его инструкциям. Я говорю что-то о том, что надо все-таки понимать сложность ситуации и что редакторы, наверно, сделали все, что могли. Он смотрит в окно на черную воду и спрашивает риторически, уставшим голосом: «Сколько можно понимать?»

Двенадцатого декабря 1987 года по пути в стокгольмский аэропорт. Накануне состоялся официальный ужин в королевском дворце. До этого Иосиф пошутил, что отомстит королю за то, что должен второй раз надеть фрак. Как? «Вопросом о Кьеркегоре». Когда я спросил его мнение об ужине у короля, он ответил: «Это было даже не из сказки». Иосиф сидел рядом с королевой, которая ему очень понравилась («Красивая к тому же»). В искренности энтузиазма нельзя было усомниться. Я спросил о здоровье. «Тьфу-тьфу-тьфу», сердце в порядке, но он устал. «Вы можете утешить себя тем, что это [Нобелевская премия] не будет клише», — говорю я, намекая на его идею об искусстве как противоположности клише [32]. Он улыбается.

На повороте к аэропорту Иосиф смотрит в окно лимузина и произносит с тоской в голосе несколько слов по-латыни: «Semper domestica silva», которые сразу переводит на русский: «Повсюду родной лес». Из Овидия или Вергилия, он говорил — но я уже не помню и, к сожалению, цитату не смог найти. Была ли эта «радость узнавания», говоря словами Мандельштама, предвестьем «откровения», которое посетит его в Тильской галерее следующим летом?