Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур Страница 46

— Тебе нечего бояться.

По возвращении в Дюссельдорф Феликс сказал Иммерману о своей давней мечте написать оперу по шекспировской «Буре». Судья сейчас же предложил свои услуги в качестве либреттиста. «Хотя я предпочитаю греческую трагедию, я восхищаюсь этим бардом. Ах, Шекспир! Какой великолепный язык, какое богатство метафор...»

Феликс погрузился в немецкую поэзию, выходящую из-под пера Иммермана, большая часть которой была очень слабой. Он с разочарованием обнаружил, что потревожил снежную лавину. Он осторожно решился на некоторые изменения, предлагал небольшие поправки, но столкнулся с самым воспламеняющимся из всех взрывчатых веществ — с тщеславием поэта. Потенциальный либреттист бледнел, потом сердился, затем начинал ругаться. Что музыканты понимают в поэзии?.. Со стороны Феликса потребовались чудеса риторики, чтобы не допустить открытого разрыва отношений. Он нашёл выход в слабых и неискренних извинениях. Либретто, конечно, просто шедевр, образец бессмертной поэзии, но его обязанности дирижёра Дюссельдорфского оркестра не оставляют ему времени на сочинительство. Иммерман притворился, что верит этим объяснениям, но их отношения сделались холодными, хотя видимость дружбы была сохранена. Поэт по-прежнему приходил иногда к обеду, но разговоров о Шекспире больше не было.

Тем не менее скоро другой проект привлёк их внимание. Городской совет наконец увидел важность и срочную необходимость открытия в Дюссельдорфе оперного сезона. Иммерман с трудом сдерживал волнение.

— Естественно, — уверял он Феликса, — вы будете полностью отвечать за музыкальную часть. Никакого вмешательства... У вас будут все бразды правления, carte blanche [85], как говорят французы. Я же просто займусь деловыми вопросами. Вместе мы превратим этот город в ещё один Берлин.

Для Феликса эти слова звучали особенно убедительно. У него появился шанс показать этим олухам из Певческой академии, каким человеком они пренебрегли. Для первого представления он выбрал своего любимого «Дон Жуана» и со всем пылом приступил к репетициям. За ужином он рассказывал Сесиль о своих надеждах, а она слушала с терпеливой, одобрительной улыбкой на губах. Возможно, именно это привяжет его к Дюссельдорфу, излечит от неугомонности.

Человек сам куёт свои цепи...

Постановка оперы по меньшей мере сложное и тяжёлое дело. Феликс обнаружил, что оно может потребовать сверхчеловеческих сил и быстро довести до безумия. Он опрометчиво согласился нанять певцов и начал переговоры в Берлине, Дрездене, Штутгарте и других городах. Бедняга испытал все трудности и неприятности работы театральных менеджеров. Тенора, которых он нашёл, заслуживали самого худшего мнения. Они были требовательными, высокомерными, завистливыми и ненадёжными. Всегда выискивали любой повод, чтобы заявить об оскорблении их достоинства и артистической чести. Женщины-певицы были ещё хуже, если только это было возможно. Они обладали всеми недостатками их коллег-мужчин и к тому же ещё несколькими собственными. Они кричали, или рыдали, или дулись. Любое замечание расценивалось ими как личное оскорбление.

Феликс приходил домой усталый, разочарованный, проклиная примадонн, Иммермана, городской совет, кляня себя за то, что попался в эту ловушку.

— Я дурак, что позволил вовлечь себя в этот провинциальный карнавал, — вздыхал он.

С каждым днём его смятение усиливалось. Артисты становились всё более нервными. Феликс, слишком много работавший, иногда терял терпение. Он видел теперь нелепость этой затеи.

Нельзя было сымпровизировать мастерство, нельзя было, как фокуснику, создать сотрудничество. Иммерман, который был таким же плохим администратором, как и либреттистом, стал жертвой мегаломании. Он воображал себя руководителем и отдавал громоподобные приказы, которые отменял на следующий день. В театре воцарилась атмосфера паники. Феликс сознавал, что дело идёт к катастрофе, но отступать было уже поздно.

Неожиданно Иммерман объявил, что цена билетов будет удвоена. Это великое действо, заявил он, не для бедняков, только богатые могут позволить себе изысканные наслаждения Культуры. Последствия этого решения сказались в день премьеры. Театр был набит под завязку, но зрители были в отвратительном настроении. Свистки были слышны в первой же сцене, становясь всё более многочисленными и настойчивыми по ходу оперы. Вскоре шум сделался невообразимым, пение на сцене было просто добавлением к шуму в зале. Занавес опустили. Феликс исчез за кулисами, где нашёл Иммермана, мертвенно-бледного, взъерошенного, беспомощно сжимающего кулаки, отдающего абсурдные приказания, угрожающего певцам, балансирующего на грани безумия. При виде Феликса он набросился на него, обвиняя в провале. В бессвязной, заикающейся ругани он излил на него долго сдерживаемое возмущение. Мендельсон не музыкант, не дирижёр, ничто.

— Еврей! Ничтожество! — бросил он в злобной ярости.

Феликс побледнел и ушёл из театра.

На следующий день он проинформировал городской совет, что по личным причинам оставляет свой пост в конце сезона, сразу же после Рейнского фестиваля, который должен был состояться через два месяца. Фестиваль являлся главным музыкальным событием года. Это будет его прощанием, и он хотел взять реванш и иметь триумфальный успех.

И он имел.

Погода была прекрасной. Ещё за неделю до фестиваля люди начали прибывать в Дюссельдорф из соседних городов. Они приезжали в кабриолетах, шарабанах, на подводах. Целые семьи приходили пешком: мужчины в своей лучшей воскресной одежде, в касторовых шляпах на затылках, с полевыми цветами на лацканах пиджаков; женщины были одеты в яркие цветастые юбки и шляпки в тон и держали за руки детей. Весь год они ждали этого. Охотно мирились с любыми неудобствами, спали вшестером в комнате в переполненных гостиницах. Утром мужчины брились у фонтана на Гранд-плац, обмениваясь шутками на своём певучем наречии, пока их жёны доставали из плетёных корзинок сосиски и пиво.

За три дня до фестиваля приехал Авраам Мендельсон в сопровождении своей обычной свиты.

— Я приехал повидаться с тобой, Якоб, — заявил он со счастливым смешком, — и решить, прав ли я был или нет, что отпустил тебя из банковского дела.

Для Феликса присутствие отца было ещё одним важным стимулом, чтобы превзойти самого себя. В его честь он исполнил генделевскую ораторию «Израиль в Египте», и когда обернулся к публике, чтобы раскланяться, то увидел, что старик аплодирует ему со слезами в покрытых плёнкой глазах.

— Я горжусь тобой, Якоб, — сказал банкир, спустя несколько дней, когда они были одни в кабинете. — Я уезжаю счастливым. — В его голосе слышались нежность и торжественность. — До сих пор я был известен как сын своего отца, теперь же буду известен как отец своего сына.

Впервые Феликс заметил, как постарел отец. Он почти ослеп, его движения утратили живость, голос — ворчливость. Феликс с грустью осознал, что отцу недолго осталось жить.

— Я постараюсь возместить все волнения, которые тебе причинил, и вознаградить тебя за всё, что ты для меня сделал, — тихо сказал Феликс и добавил в попытке пошутить: — Не думай, что я не знаю, кто помог мне получить этот пост.