Шаламов - Валерий Есипов Страница 46

(На всех этажах карательно-бюрократической машины спешили, экономили время, пользовались сокращениями и совершали массу технических ошибок. «Перпункт» — это понятно: пересыльный пункт. А «СОВВОСТЛАГ» — Советский восточный лагерь? За такое могли бы и голову снести, заставив поправить описку-опечатку на «СЕВВОСТЛАГ»…)

Что же, сбылось предсказание старосты камеры — пять лет по КРТД? Легко отделался? Так можно было бы думать, если бы не зловещая буква, литера «Т», указывающая на «троцкизм». Это клеймо припечатывалось исключительно во внесудебном и негласном порядке — ни Сталин, ни его законодатели не решились ввести имя Троцкого еще и в Уголовный кодекс. Но значило это клеймо гораздо больше, чем 58-я статья пункт 10 («пропаганда и агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений»). Осужденные по КРТД обрекались на скорое или медленное уничтожение. Последнее достигалось спецуказанием — «использовать на тяжелых физических работах». Поэтому можно полагать, что участь Шаламова была решена не одними усилиями следователя и Особого совещания, а еще и простой процедурой медосмотра, который он прошел сразу по поступлении в тюрьму, 16 января: «Заключенный Бутырского изолятора НКВД Шаламов Варлам Тихонович, 29 лет, по состоянию своего здоровья годен к тяжелому физическому труду…»

Почти полгода провел он в общей камере номер 67, и это время не прошло для него даром ни в каких смыслах. Не случайно Шаламов рассматривал Бутырскую тюрьму 1937 года (и 1929-го) как исключительно важный этап своей жизни, как своего рода школу. В поздних заметках «Что я видел и понял» он писал на этот счет еще более твердо и убежденно: «Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось укрепить дух слабых и где все говорили свободно».

Все это, разумеется, — в сравнении с Колымой. Он называл месяцы Бутырки первой половины 1937 года еще и «детскими» — прежде всего из-за относительно мягкого режима, который позволял вести всем сокамерникам разговоры на любые темы (не боясь стукачей и провокаторов, которых — в силу специфики общей, а не расстрельной, как Лубянка, тюрьмы — здесь еще не подсаживали). Заключенные, большинство которых составляли интеллигенты, просвещали друг друга, читая лекции на самые разные темы. А бутырскую библиотеку того периода Шаламов считал лучшей в Москве и даже в стране, потому что из нее, по каким-то труднообъяснимым причинам, еще ничего не было изъято — ни «Повесть непогашенной луны» Пильняка, ни «Белая гвардия» Булгакова. При этом кормили арестантов достаточно сытно — три раза в день и выводили на прогулки.

Шаламов был выбран старостой камеры, и это служило подтверждением его авторитета. Сам же он нашел в камере другой, непререкаемый авторитет в лице А.Г. Андреева —бывшего правого эсера, много лет отсидевшего в царских тюрьмах, недавнего члена разгромленного Всесоюзного общества политкаторжан (Шаламов в рассказах и воспоминаниях называл его генеральным секретарем этого общества, что можно объяснить, вероятно, не очень четко понятой саморекомендацией Андреева). Наблюдая в течение нескольких месяцев уверенное поведение Шаламова в камере, убеленный сединами («серебреноголовый» — эпитет писателя), один из последних могикан русского освободительного движения проникся к молодому оппозиционеру нескрываемым уважением. Они много и откровенно беседовали. Шаламов отметил привычку Андреева постоянно ходить по камере взад-вперед от окна до дверей (тот говорил: «Тысяча шагов в день — моя ежедневная норма. Два закона тюрьмы — поменьше лежать и поменьше есть. Арестант должен быть полуголодным, чтобы никакой тяжести в желудке не чувствовать»). Запомнился Шаламову день 12 марта, когда Андреев отмечал двадцатилетие Февральской революции как день своего освобождения из царской каторги («12 марта 1917 года я вышел на свободу. Сегодня 12 марта 1937 года, и я — в тюрьме!..»).

Именно благодаря тесному общению с Андреевым Шаламов сделал вывод, который будет потом многократно повторять: «Эсеровская партия — партия трагической судьбы». Он имел в виду, что к ней принадлежали, по его словам, «лучшие люди России», которые принесли наибольшие жертвы на алтарь революции, но практически все погибли после 1917 года. Напомним: писателя привлекали не столько политические программы эсеров, сколько их человеческие качества, которые он увидел и в Андрееве, — стойкость, самоотверженность и неискоренимый идеализм, который в его глазах служил ярким контрастом цинизму сталинской политики…

Андреева взяли из камеры с вещами раньше, чем Шаламова. «Нас, бывших политкаторжан, собирают на Дудинку, в ссылку», — сказал он. На прощание они поцеловались, и Андреев произнес фразу, которая запомнится писателю на всю жизнь: «Вы — МОЖЕТЕ сидеть в тюрьме. Говорю вам это от всего сердца».

Шаламов всегда считал эту похвалу «самой лучшей, самой значительной и ответственной похвалой» в своей жизни. Признание старого революционера помогло ему еще больше укрепиться в своих нравственных убеждениях и стало одним из тех поистине звездных, путеводных ориентиров, которые светили ему во всех дальнейших испытаниях. Об этом свидетельствует не только известный рассказ «Лучшая похвала», но и многое другое. Очевидно, что псевдоним «Андреев», под которым фигурирует автобиографический герой Шаламова в целом ряде других рассказов колымского цикла, навеян именно этим важнейшим знакомством в Бутырке и является символом преемственности и памяти о столь воодушевившей его встрече с замечательным человеком [30].

Будучи выбран старостой камеры, Шаламов, с учетом своего опыта, старался прежде всего предотвратить любые ссоры между заключенными. «Двадцать четыре часа в сутки встречаются люди друг с другом. Разные люди. Нервная система разная у всех, и староста должен уметь предупредить конфликты — это штука болезненная, заразная, развивается, как цепная реакция», — писал он. Но главной своей миссией он считал оказывать моральную поддержку новичкам, впервые попавшим в тюрьму НКВД. Среди них было много совершенно невинных людей, которым «пришили» политические дела по их простодушию. Они рассказывали свои истории со смехом. Шаламов приводил историю Васи Жаворонкова, машиниста из Савеловского депо: «Меня преподаватель на политкружке спрашивает — а если бы Советской власти не было, где бы ты, Жаворонков, работал?» — «Да так же и работал бы в депе, как сейчас…» За это он получил «антисоветскую агитацию».

«Укрепить дух слабых» значило не только самому дать пример принципиального поведения и учить, как вести себя на допросах. Важнейшей своей задачей как старосты Шаламов считал «внушить новичку, что тюрьма — не страх, не ужас, что в ней сидят достойные люди». Но достигалось это без нравоучений, а самой атмосферой, созданной в камере. Чаще всего новички считали, что они попали в тюрьму случайно, по ошибке, а остальные — «за дело». Таким был Гудков, начальник политотдела МТС, арестованный за хранение пластинок с записью Ленина и Троцкого. «Он не верил, что за это могут осудить, а всех вокруг себя считал врагами, воюющими с Советской властью, — писал Шаламов. — Но шел день за днем, и вскоре Гудков просил прощения за недоверие в первые дни». Впоследствии, с учетом колымского опыта, писатель вывел на этот счет четкую и категоричную формулу: «Когда подлеца сажают в тюрьму, он невольно думает, что только его посадили по ошибке, а всех остальных — за дело. А когда в тюрьму попадает порядочный человек — он, зная, что сам арестован невинно, верит, что и соседи его могут быть в том же положении».