Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут Страница 47

Напряженность в отношениях между «Парламентским охвостьем» и армией достигла высшей точки, когда некоторые офицеры из отряда Ламберта, одержавшего некогда победу над Бутом, направили в палату общин петицию с перечислением разного рода претензий как финансового, так и церковного толка. В Вестминстере петиция была зачитана за закрытыми дверями и вызвала чрезвычайное недовольство. Армия начала усиливать нажим, и напуганные парламентарии приняли решение уволить авторов петиции. Разъяренный Ламберт собрал своих людей, и парламентская резиденция вновь была занята военными. Но неподготовленный переворот смутил самих его вожаков. Принимая меры самозащиты, они вдруг оказались ответственными за жизнь страны. Военные предложили, чтобы роль правительства взял на себя Комитет Безопасности, но пока шли разговоры о том, как и из кого его формировать, события приняли новый, совершенно неожиданный и, как выяснилось, решающий оборот. Из Шотландии пришло письмо за подписью генерала Монка. Он решительно осуждал действия своих товарищей по офицерскому корпусу и заявлял о полной и своей, и своих людей поддержке свергнутых парламентариев.

Как бы ни колебался Монк относительно самой формы монархического правления, он не сомневался, что сейчас надо возвращаться к парламентской демократии, и общественное мнение было на его стороне. Лондонские ремесленники решительно возражали против свержения парламента и составили петицию, которая к началу декабря собрала до 20 тысяч подписей. Комитет Безопасности попытался воспрепятствовать представлению этой петиции городской власти и издал соответствующее постановление. Однако в то самое время, когда командир одного из конных отрядов зачитывал с балкона Биржи документ о запрете петиции, ее с триумфом проносили по улицам города, направляясь к Гилдхоллу. Начался ропот. На усмирение толпы бросили солдат, и когда в них полетели камни и куски льда, в ответ раздался ружейный огонь. Несколько демонстрантов были убиты, другие ранены. Крупномасштабные волнения в столице казались неизбежными. Монк начал медленное продвижение на юг, большая часть страны выступила за парламентскую форму правления — хотя и не за нынешний парламент. К тому времени как генерал дошел до столицы, юный Сэмюэль Пепис, помощник командующего королевским флотом, записывал в только что начатом дневнике: «Народ не кричит «поцелуй парламент» вместо «поцелуй меня в задницу», слишком велико презрение к «Парламентскому охвостью» со стороны всех, хороших и дурных».

Монк потребовал, чтобы парламент в течение недели объявил о проведении новых выборов и самораспустился. Это был чрезвычайно популярный шаг. Начались фейерверки (Пепис насчитал тридцать один), и люди под оглушительный звон церковных колоколов, не сдерживая чувств, зажаривали, с явным намеком на «охвостье», бараньи огузки. Кто-то показал Пепису трубу, на которой были намалеваны запрещенные изображения льва и единорога, на улицах народ во всеуслышание заговаривал о короле. В письме Джермину граф Ормонд точно передал господствующее настроение, «для короля весьма благоприятное: четыре пятых населения Англии, не говоря уж о знати и сельском дворянстве, на его стороне». Карл решил действовать не торопясь, осторожно и мягко; преследуя вполне эгоистические цели, он всячески пытался представить себя в самом благоприятном свете. Так поступают зрелые люди. Он писал Монку в тоне одновременно дипломатическом и интимном: «Мне слишком хорошо известны Ваши возможности сделать мне добро либо причинить ущерб, чтобы не желать видеть Вас своим другом». Вот фраза, в точности соответствующая деликатности сложившегося положения; генерал оценил ее и решил начать тайные переговоры. В Брюссель отправился гонец с посланием от Монка, в котором наряду с готовностью сотрудничать содержалось твердое убеждение в том, что Карл оставит этот город, с его явно выраженными испанскими и римско-католическими симпатиями. Король, энергично поддержанный Хайдом и Ор-мондом, внял этому призыву и, пояснив испанцам, что собирается навестить сестру, вместе со своим двором перебрался в Бреду — голландский город в основном с протестантским населением.

Здесь Карл и его советники составили два документа, представляющие чрезвычайный интерес. Один документ — письмо спикеру и тем самым всей палате общин. Другой — так называемое Бредское соглашение. Целью обоих документов было успокоить нацию, внушить людям чувство устойчивости и ощущение, что традиции продолжаются. В документах также содержалась близкая современникам мысль о том, что история свершается не по воле случая, а направляется рукой провидения. Предстоящая Реставрация должна рассматриваться как не человеческое, но Бо-жие деяние. Вера, примирение, традиция предстают средством укрепления гражданского порядка, и Карл, прокладывая путь к нему, предлагает даровать общую амнистию всем врагам дома Стюартов, за вычетом тех, кого сочтет недостойными парламент.

О полномочиях парламента Карл говорил с особым нажимом. «Своим королевским словом мы заверяем вас, — пишет он спикеру, — что никто из наших предшественников не питал такого почтения к парламенту, какое питаем мы. В этом состоят равно и наше убеждение, и наша обязанность. Мы твердо стоим на том, что парламент представляет собою жизненно важную часть устройства нашего королевства, что без него невозможно эффективное правление и потому без него не обойтись ни монарху, ни народу». Эти слова, мягко говоря, преувеличение. Ни звука о традиционных прерогативах королевской власти, но сейчас время собирать, а не разбрасывать камни. Парламентариев следует ублажить, и поэтому, обращается Карл к спикеру, «вы можете не сомневаться, что мы всегда будем прислушиваться к их совету с величайшим вниманием, а их привилегии будем охранять с таким же тщанием, как если бы это были наши собственные привилегии».

Страна не только жаждала мира, она требовала явления короля в полном его блеске. Но когда делегаты парламента появились в Бреде, первое, что бросилось им в глаза, была нищета. Финансы Карла находились в таком плачевном состоянии, что он даже не мог себе позволить заказать новый костюм. Делегаты были совершенно шокированы его обносками, которые, по словам одного из них, и гроша ломаного не стоили. Подарок в виде сундука, набитого серебряными соверенами, помог решить эту проблему, и к Карлу и его ближайшим родственникам были немедленно вызваны портные. Йорк заказал себе костюм, расшитый ярко-желтыми лентами, Глостер — алыми, а придворные теперь неизменно будут расхаживать в блестящих шелках. Однако сам Карл — высокий, с насупленными бровями, резкими чертами лица и начинающими слегка седеть волосами — понимал, что такая безвкусица не идет к его внешности и не соответствует чину. Больше всего ему подходили темные тона. Он еще не выработал своего собственного стиля — длинные, богато расшитые камзолы, подчеркивающие его рост и, как ни странно, самоуглубленность, — но уже склонялся к коричневым, красноватым и темно-голубым оттенкам. Даже сейчас, в возрасте еще весьма юном, окружающие находили его «чрезвычайно степенным мужчиной».

Именно такой образ требовался толпящейся вокруг него публике. Помимо братьев и сестры, принцессы Марии, визиты королю наносили многочисленные герцоги, послы, члены местного законодательного собрания. Приходили с поздравлениями, а также в надежде урвать свой кусок от королевских щедрот и его собственные подданные, причем в количестве немалом. Карл принимал их с тем подчеркнутым интересом к нуждам людей, который уже успел стать его второй натурой. Это было далеко не простодушное выражение признательности; даже незначительные детали поведения короля указывали на то, что при всей царящей вокруг эйфории он был осмотрителен и не отдавал предпочтения ни одной из групп. Все его поведение свидетельствовало о том, что он хочет быть отцом народа, но не лидером одной из фракций. К тому же, несмотря на все оговорки, содержащиеся в Бредском соглашении, оставалась проблема прерогатив королевской власти, то есть неповторимое, уникальное положение самой английской монархии. Время покажет, что Карл отнюдь не собирался делиться этой властью — ни с кем. Сейчас еще не пришла пора говорить об этом в открытую, но в нем где-то глубоко, невидимый современниками, мощный и таинственный, залегал древний пласт королевского величия — непререкаемое право созывать и распускать парламент, назначать пэров, епископов и судей, объявлять войны и заключать мир. Иными словами — воплощать в своей персоне всю мощь государства.