Прощай, грусть - Полина Осетинская Страница 47

– Но она же вундеркинд?

– Какой там вундеркинд! Затюканная неграмотной угрюмой бабкой и безалаберной мамашей, забитая, вялая, занюханная, девочка с оттопыренной попкой – вот какой я ее вырвал в пять лет. Ноль слуха, ноль памяти, ноль координации плюс беспробудная лень. И никакой тяги к музыке. Пускай кто-нибудь попробует хоть с одним ребенком, даже гениальным от природы, сделать то, что я сделал с Полиной.

– И зачем вам оно было нужно?

– В третьем классе школы мне крышкой парты изуродовали третий палец руки, и тем самым навсегда лишили меня возможности играть на фортепиано. И я, рыдая, записал в дневник: «Когда-нибудь у меня будет дочь, и я сделаю ее великой пианисткой». Теперь понятно? Я музыкант от рождения и нуждаюсь в высказывании. Она была моими руками. Все, что Полина имеет удивительного, достигнуто моим каторжным трудом – и только моим. К 13 годам я сделал ей весь комплекс редчайших пианистических навыков, красоту посадки, волшебный имидж, жесты, улыбки и, главное, – трактовки. Именно за них, а еще за паузы, штрихи, нюансы, темпы, фразировку, за все, как сейчас говорят, фенечки, а не только за супертехнику ей так неистово аплодировали. А сколько я намучился с ее слухом?!

– Но вы же нигде не учились, совсем не знаете нот. Как же вы могли ее учить?

– Зачем мне ноты, когда я сам – музыка? Я помню наизусть всю музыку, которую слышал хотя бы раз в жизни. Я – в отличие от своих детей, и есть тот самый вундеркинд. Разумеется, я знаю ноты в достаточном объеме, но не буду же я, гений, заниматься эле-ментарщиной, вы согласны? Она, моя фортепьянная актерка, потеряла своего великого режиссера, а с ним смысл и правду – и бог музыки отвернулся от нее.

– Выходит, вы и зайца можете научить играть на пианино?

– К сожалению, могу.

– Почему «к сожалению»?

– Потому что тогда произойдет искажение замысла Бога. Получится искусственный мутант, не имеющий органической связи с музыкой. Такой заяц без своего гуру рядом мгновенно превратится в ничто.

– А как бы все обернулось, если бы Полина тогда не ушла от вас?

– Через три года мы бы стали миллиардерами, и тогда я разбудил бы в ней подлинного творца – композитора.

– Вы пытались связаться с Полиной?

– Нет, я ни разу ей не звонил. Фамильная гордость у меня от мамы. Все ждал, когда она повзрослеет и поймет, что к чему.

– А Полина пыталась связаться с вами?

– Позвонила один раз за все годы. Тогда она хотела приехать.

– И что же вы?

– Я сказал, что если она оклеветала меня на весь Советский Союз, то и просить прощения должна перед телекамерами. Она обязана покаяться публично.

– А скажите, она пршылаает вам какие-то деньги?

– Ни доллара.

– А мне кажется, что если бы она призналась, что вы ее единственный педагог, то по всем нравственным законам она обязана была бы делиться с вами своими гонорарами. Что вы чувствуете, когда думаете о Полине?

– Жгучий стыд. И такое, знаете, бесстрастное скрытое, глубинное горе. Горько, что не сбылась великая мечта.

– А если бы она к вам вернулась и покаялась? Вы могли бы спасти ее будущее?

– Думаю, что сначала ей надо покаяться перед Богом. Перед бабушкой. Перед отцом и учителем. Перед Музыкой. Перед слушателями. И тогда…

Я по-новому расшифрую ей великих композиторов, она уже сможет их понять. Подарю удивительные трактовки. Дам тонус, пульс, сияние и – глубину. Зажгу духовно. И придумаю новый фантастический имидж. Сочиню потрясающие программы. И через год она войдет в пятерку великих мировых звезд!

Я не хочу ни мстить Полине, ни даже восстанавливать справедливость. Я хочу только одного – спасти ее душу. И то драгоценное, что я в ней посеял. Но люди, которые окружают Полину, которые губили ее в течение многих лет, не допустят ее Воскресения. Бедная моя дочь, бедная моя Полинька.

К тому времени я довольно часто принимала участие в различных камерных проектах, но в сезоне 2002–2003 года они перестали носить спорадический характер. Теперь я составляла концертный план с учетом моих новых интересов.

Первым в сезоне стал концерт с петербургским Квартетом им. Стравинского, в программе был квинтет Дворжака и Фа-минорный квинтет Брамса. Еще через пару недель с тремя петербургскими пианистами мы сыграли Ля-минорный концерт Баха для четырех клавиров в Большом зале Филармонии. И хотя общие обстоятельства исполнения были далеки от совершенства (играли мы на роялях, а не клавесинах, оркестр, инструментарий и стилистика исполнения не вполне соответствовали моим претензиям на историческую достоверность), на сцене я испытала эйфорию, восторг, похожий на тот, что охватил меня, когда, выпрыгнув из вертолета, я свободно падала с высоты четырех тысяч метров. На земле различимы фигурки людей, домики уже не похожи на муравьиные – только тут парашют раскрывается, а по телу шныряют и пузырятся миллионы атомов счастья.

Знаете, по секрету: вообще больше всего на свете я люблю нисходящие секвенции, а в этом баховском концерте они лучшие из возможных.

Дальше – больше. Отведав камерного музицирования, остановиться невозможно.

Еще больше я наслаждалась спустя пару лет, репетируя пятый Бранденбургский и Ре-минорный концерты Баха с небольшим петербургским коллективом «One orchestra», возглавляемым скрипачом Владиславом Песиным. Когда к нам присоединилась еще и флейтистка Мария Федотова, на репетиции я поняла: играть с музыкантами, которые понимают и чувствуют музыку так же или почти так же, как и ты, когда для взаимопонимания вам достаточно взгляда, вздоха или взмаха, – очень большая роскошь. Возможно, за нее даже придется когда-то расплачиваться.

Как-то мы с дирижером Андреем Борейко играли в Норвегии Концерт Скрябина. За день до нашего выступления Андрей предложил съездить в один город, где должен был играть пианист Михаил Альпе-рин, пообещав мне сильное впечатление. За полуторачасовую поездку переменив несколько времен года (в Норвегии очень разный климат, и въезжая в горный туннель из снегопада и метели, можно выехать в цветущую весну, с ослепительным иссиня-голубым небом – такой цвет у побочной темы финала Концерта Грига), мы прибыли в крохотный город, названия которого я не помню.

Небольшой зал, полумрак, на сцене лампа, рояль и человек. Который способен преобразовать множество различных пород в единый органический сплав, совместить то, что казалось несовместимым, – и теперь вдруг тебе кажется, что иначе и быть не может. Бывает, что комментарий намного превосходит, удлиняет, множит смыслы и в конечном счете даже льстит первоисточнику. Альперин поразил меня в первую очередь смелостью: он может взять четыре такта Прокофьева, Дебюсси или Шопена и сочиняет на этой основе совершенно самостоятельное произведение. Нам привычнее относиться к оригиналам, как к священным коровам. Но священные коровы совсем не бессмертны.