Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 47

Итак, запутанная сеть интриг сплеталась вокруг дворца. Любовники знали об этом, участвовали в этом, играли этим, но продолжали делать вид, будто ничего не замечают. Они даже устроили небывало роскошное пиршество, чтобы, как было сказано, отпраздновать восстановление гармонии в лоне царской семьи. В этом спектакле Цезарь превосходно сыграл выбранную им для себя роль мироустроителя: в конце банкета, со всей подобающей торжественностью, он объявил, что возвращает Арсиное и младшему из ее братьев трон Кипра (который в последние десять лет считался римской собственностью). Таким образом, благодушно закончил он, условия завещания Флейтиста будут не только соблюдены, но даже расширены в пользу Египта, и Птолемеи вновь обретут подобающий им блеск.

Виданное ли это дело, чтобы Волчица выпускала из пасти свою жертву? — негодовал евнух. И доказывал, что римлянин кормит их пустыми обещаниями: недаром в своей речи Цезарь подчеркнул, что для Арсинои и ее брата было бы лучше не отправляться немедленно на Кипр, а пока оставаться здесь, в Александрии, причем желательно во дворце… В том самом дворце, где он продолжал бесстыдно спать с их сестрой; а ей, между прочим, предстояло стать супругой законного наследника Флейтиста — согласно условиям того самого завещания, на которое Цезарь беспрестанно ссылался…

Чаша терпения евнуха и двух его приспешников переполнилась до краев, и, сохраняя на лицах любезные улыбки, они начали готовить заговор, к которому присоединилась и маленькая хищница Арсиноя, уже готовая зубами и когтями бороться за свою долю пирога.

Цезарь почуял, что обстановка накалилась; он вновь вызвал к себе юного Птолемея и вторично приказал ему расформировать царскую армию и как можно скорее отправить ее на восточную границу, где до сих пор держал оборону Ахилла. Цареныш обещал, но не выполнил своего обещания. Цезарь ничего не предпринимал, по-прежнему щеголял своей беззаботностью, но атмосфера под портиками у моря стала еще более зловещей.

Очень скоро начали распространяться слухи о готовящемся заговоре. Каждая из партий принимала меры предосторожности; теперь обитателям дворца мерещилось, что за каждой драпировкой скрывается шпион или убийца. Один лишь Цезарь не поддался истерии подозрительности: он просто разместил своих легионеров во всех стратегически важных и плохо защищенных местах.

Однако, как опытный игрок, привыкший повышать ставки до последнего возможного предела, он не собирался менять раз избранной им линии поведения; казалось, опасность лишь возбуждала его провоцировавший окружающих темперамент: он еще упорнее, чем прежде, афишировал свою связь с царицей, и александрийцев возмущали теперь даже не столько их интенсивные сексуальные отношения, сколько духовное сообщничество любовников, которое с каждым днем становилось все более очевидным. Никто в городе уже не сомневался, что они не просто ласкают друг друга, но одновременно вынашивают общие грандиозные замыслы. Что их мечты не имеют границ — как и их радость, как и их наглость. Ибо она, царица, тоже упорно бросала им всем вызов. И делала это по-своему: веселясь. Вопреки и назло всему, она осталась такой же остроумной, так же любила всякие проделки и розыгрыши. Каждое утро, несмотря на удушающую атмосферу дворца, она просыпалась с радостной улыбкой и проявляла все то же уникальное умение (принимавшее тысячи разнообразных форм) удивить своего любимого так, что это явственно читалось на его лице. Наконец, никто кроме нее не мог заставить его развеселиться без всяких причин. Какая-нибудь грубоватая шутка, удачное словцо — и он уже сияет. А иногда и прыскает, не в силах сдержаться, и хохочет во все горло.

Этот смех Цезаря тревожил обитателей дворца куда больше, нежели все непристойности, которые рассказывали о половых отношениях императора и царицы. В стенах дворца он казался настолько неуместным, что начал распространяться слух — в том числе и среди римских легионеров, — будто Клеопатра околдовала Цезаря.

* * *

Люди шептались о каком-то эликсире или порошке, который она якобы подмешала ему в вино; о том, что она, умастившись некоей мазью, потом прижималась к телу Цезаря и так пропитала этой мазью его кожу.

Однако все знали, что император вообще не пьет. Что же касается магических мазей, которыми якобы славится Восток, то почему Цезарь, обжимавшийся со столькими экзотическими царевнами, ни одной не был околдован? Всех их он равнодушно бросал; и ни в Риме, ни в других местах ни одной женщине не удалось привязать его к себе с помощью брошенной в огонь восковой фигурки или кусочка свинца, с его выгравированным именем. Иррациональные силы — за исключением одной лишь богини судьбы — не имели власти над Цезарем; и ничто другое тоже не могло удержать его возле женщины — ни ее красота, ни искушенность в науке любви, ни рождение ребенка, ни шантаж, ни страх, ни даже ее богатство. Любовь и политика — да, он умел превосходно сочетать то и другое. Но всегда делал это так, как было выгодно ему самому. Даже в период своего страстного романа с Сервилией он ощущал себя совершенно свободным в своих поступках и жестах. Он был из тех мужчин, которых ничто не связывает — ни общественная мораль, ни желания других людей. Очень рано он сформулировал для себя единственное правило поведения: самому ковать свою судьбу,‘в каждое мгновение жизни. И никогда от этого правила не отступал. Он всегда оставался игроком — это касалось и женщин, и всего прочего. Всегда первым делал выбор, первым уходил.

И вот теперь прошел слух, будто царица поймала его в свои сети; будто Клеопатра, подобно волшебнице Цирцее или нимфе Калипсо, держит Цезаря в незримой тюрьме. И чтобы подтвердить это, сплетники показывали на небо и море, давая понять, что ветры уже начинают дуть с севера. У Цезаря еще есть несколько дней, говорили они, чтобы взойти на корабль и отправиться в Рим, где у него столько дел. Потом будет поздно, навигация станет невозможной из-за непрерывных бурь, и ни одно судно не выйдет из порта до весны. Но Цезарь даже не упоминает об отъезде и вообще не покидает пределов дворцового квартала. Интересно, что у него на уме; хотя, конечно, если бы он оставался в своем уме, то не проводил бы все ночи в постели царицы, а остальное время — в Библиотеке или Мусейоне, но тоже с ней, всегда только с ней…

* * *

Прошло несколько дней, и ветер задул с севера, как они и предсказывали. Цезарь не проявлял признаков беспокойства. Слухи становились все более цветистыми.

Так продолжалось до того утра, когда все узнали: Ахилла, все еще находившийся в болотах у восточной границы, внезапно двинулся на Александрию, с войском, построенным в боевой порядок. Цезарь тут же превратился в того энергичного и расчетливого военачальника, каким был всегда: он вызвал к себе юного царя и приказал послать двух эмиссаров к Ахилле, потребовал от последнего немедленного прекращения всяких военных действий.

Подросток, который, видимо, уже успел связаться со своим военачальником, изобразил на лице фальшивую улыбку и согласился; как только его посланцы предстали перед Ахиллой, тот приказал их убить. Точнее, убили одного, а другой спасся, так как его сочли мертвым. Затем военачальник возобновил движение войск к столице, еще увеличив его темпы. Через сорок восемь часов дворец оказался в кольце окружения.