Николай II - Анри Труайя Страница 47

Однако депутаты от оппозиции почувствовали себя обведенными вокруг пальца, ибо монарх не сказал об амнистии ни слова, а между тем в их глазах было совершенно необходимо, чтобы по случаю открытия новой эры были освобождены все политические заключенные. Произнесение монархом речи сопровождалось ледяным молчанием. В какой-то момент один старый генерал возгласил: «Да здравствует император!» – и несколько консервативных депутатов подхватили клич; но было уже слишком поздно. Смущенный оттого, что его не так поняли, Николай направился к себе в покои. Александра Федоровна с трудом сдерживала слезы. Особенно тяжкое впечатление от этого, по ее собственным словам, «ужасного приема» осталось у вдовствующей императрицы: «толпа новых людей, впервые заполнивших дворцовые залы», внушала ей ужас. «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов – настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью против нас всех». [139]

Что касается Мориса Бомпара, то он писал своему министру следующее: «Крестьяне были шокированы той роскошью, которая столь вызывающе контрастировала с убогой нищетой, привычными свидетелями которой им довелось быть до сих пор. Они не очень-то приветствовали императора при его прохождении и молчаливо выслушали его речь, в которой не ставился вопрос ни об амнистии, ни о земле».

Таким образом, рассчитывая ослепить своих нижайших подданных блеском императорского двора, Николай только настроил их против себя. Четверть столетия назад они пали бы ниц при одном только его появлении; теперь они держат голову высоко. «По завершении церемонии, – пишет княгиня Катрин Радзивилл, – царя спросили, что произвело на него наибольшее впечатление. Он тут же ответил, что от его глаз не укрылось, что у некоторых депутатов из числа сельских жителей кафтаны были неновые – уж могли бы купить обновку по такому случаю!»

Но, выйдя из дворца, депутаты сразу же попали в окружение толпы. Внезапно наступившая популярность опьянила их. Когда пароход, везший их к Таврическому дворцу, проплывал по Неве мимо мрачного узилища с названием «Кресты», что на Выборгской стороне, арестанты махали им из зарешеченных окон всех камер платками, крича: «Амнистия!», «Амнистия!». Это же слово выкрикивали и толпы людей, сгрудившиеся на набережной и протянувшиеся от пристани до самого Таврического дворца. Депутаты поздравляли друг друга, ощущая свершившееся как свою первую победу над монархией.

Согласно основным законам государства император назначает своих министров по своему усмотрению и совершенно не обязан увольнять их в случае вотума недоверия со стороны Думы. Точно так же, при том, что председатель этой ассамблеи уполномочен представлять личные рапорты царю для информирования Его Величества о настроениях депутатов, государь волен был не придавать им никакого значения. Кстати сказать, бюджеты армии, флота и двора ускользали из-под контроля народных избранников. Кроме того, правительство оставляло за собой право публикации документов законодательного характера в период думских каникул на условиях передачи их на ее рассмотрение в ходе следующей сессии.

С самого своего вступления в игру депутаты расценили подобное ограничение собственной власти как нетерпимое. Едва проглотив помпезное выступление царя в Зимнем дворце, они оказались в бурной атмосфере дворца Таврического. Ни один министр не соблаговолил пожаловать на первое рабочее заседание Думы. Впрочем, такое игнорирование вовсе не печалило их. Потому что, по их мыслям, задача народных представителей состоит в том, чтобы диктовать царю его линию поведения, а не выслушивать заявления тех или иных представителей правительства, которые всего-навсего слуги Его Величества. Дружное голосование вознесло профессора римского права С.А. Муромцева в кресло председателя ассамблеи. Заняв председательское место, Муромцев вне всякой очереди предоставил слово кадету левых взглядов И. Петрункевичу, патриарху русского неолиберализма. «Долг чести, долг совести, – изрек тот, – требует, чтобы первое свободное слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод. Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу». [140] Эта речь явилась дерзновенным камуфлетом [141] для монарха, в тронной речи которого не содержалось ни малейшего намека на амнистию. Но для либерального большинства Думы эта амнистия являлась вопросом первой срочности. Она фигурировала во главе всех требований, перечисленных депутатами в выработанном на месте адресе, направленном самодержцу. От этих немыслимых запросов мозги у народных избранников раскалились добела. Каждый выступал со своим предложением. «Редакторы (адреса монарху) все взяли в свои руки, – писал Морис Бомпар своему министру Леону Буржуа в Париж. – Достаточно было какому-нибудь депутату сформулировать пожелание в либеральном духе, как его тут же включали в адрес». И далее: «Это явилось для меня уникальным спектаклем – 450 депутатов, заседая по восемь-десять часов в день, благоговейно выслушивают без отдыха все те же фразы, до пресыщения повторяемые с трибуны, встречая аплодисментами и всегда единодушным голосованием самые крайние предложения». Редкие прошедшие в Думу депутаты крайне правых взглядов тщетно пытались остудить реформаторский пыл своих коллег. Один из них, думая оскорбить депутата Караулова словом «каторжник», выслушал от него достойную отповедь: «Да, я был каторжником, с обритой головой и ногами в кандалах. Я прошел тот бесконечный путь, которым меня гнали в Сибирь. Мое преступление заключалось в следующем: я хотел дать вам возможность заседать на этих скамьях. Я пролил свою долю в море слез и крови, которое принесло вас сюда!» Когда оратор кончил, собрание встало с мест и устроило ему овацию.

Работа над редактированием адреса государю заняла 5 заседаний и закончилась почти единодушным голосованием – для полного единогласия не хватило всего шести голосов. Помимо всеобщей амнистии, принятая редакция содержала требования создания министерства, ответственного перед Думой, упразднения Государственного совета, расширения прав депутатов в законодательной и бюджетной областях, отмены закона о чрезвычайном положении, утверждения точной регламентации в вопросах, касающихся личной свободы, свободы совести, свободы слова и печати, свободы ассоциаций, собраний и забастовок, полного равенства всех граждан перед судом вне зависимости от классовой принадлежности, национальности, конфессии и пола, полной отмены смертной казни, экспроприации земель и признания справедливых требований инородцев. Программа получилась столь радикальной, что даже те, кто лихорадочно выработал ее, отдавали себе отчет в том, что она не имела ни малейшего шанса быть принятой царем.

А тот и впрямь был обескуражен, опечален таким к себе отношением народных представителей. Чем больше он стремился к примирению с ними, тем меньше они желали с ним считаться! Он думал, что обретет в их лице помощников, а встретил в них лишь врагов. Этот народец не умеет быть благодарным, он умеет только требовать! Кого они из себя воображают? Надо преподать им хороший урок! Для вручения адреса хозяину земли русской Дума снарядила депутацию. Николай отказался ее принять, а 13 мая 1906 года Горемыкин в окружении представителей своего министерства явился в Таврический дворец, чтобы зачитать думцам правительственное заявление. Ошеломленные депутаты узнали, что все их предложения отвергнуты. По залу прокатился ропот возмущения. Ораторы от всех депутатских групп выходили на трибуну, требуя от кабинета министров роспуска. Повестка дня в спешном порядке перекраивалась – Дума объявила, что ввиду отказа от возможности удовлетворения требований народа, без выполнения которых ни усмирение страны, ни плодотворная деятельность по народному представительству не представляются возможными, она отказывает правительству в доверии. Решение было принято подавляющим большинством за вычетом одиннадцати голосов. При этом как бы не замечалось, что согласно основным законам министры не несут ответственности перед палатами. Игнорируя рамки, которые ей были поставлены с самого начала, Дума сразу же вообразила себя неким учредительным собранием, наделенным суверенными правами. Ввиду подобной неслыханной дерзости Горемыкину и его коллегам ничего не оставалось, как только пожать плечами.