Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля Страница 48

Шарик пытается охотиться на невинных зверей, и, к счастью, это у него не получается, попытки заканчиваются комически. Трагизм же в том, что пес сам понимает безнадежность своих попыток и даже губительную природу охоты. Потому что в конце концов Шарик приходит к таким размышлениям: «А зверей я стрелять не хочу. Буду их только спасать».

Но мудрый взрослый Эдуард Николаевич сразу вслед замечает: «Только сказать это легко, а сделать трудно. Ведь родился-то он охотничьей собакой, а не какой-нибудь другой».

Шарик пытается сменить профессию, дворовый пес превращается в пуделя, комнатную собаку, — так его стригут в парикмахерской. Но внешняя перемена не помогает, она изменяет только внешнюю оболочку, а не внутреннюю сущность. Будем помнить об этом, особенно мы, люди постарше. И когда комнатной собакой быть тоже не получается, когда Шарик все-таки опять пускается в погоню за зайчонком, Дядю Федора осеняет: Шарику следует купить фотоаппарат. Пусть охотится с ним. Пуля убивает, снимок — нет. Он даже сохраняется. И добыча тоже сохраняется — ее ведь всегда видно на этом снимке.

Шарик сразу понял плюсы такой перспективы. Да и почему бы ему не понять, пес умный. И вышло так, что «стал Шарик фотоаппарата ждать, как дети ждут праздника Первое мая (в финском переводе — Рождества)». А когда он фоторужье получает, начинается настоящая фотоохота.

Какая прекрасная и какая современная идея.

Все это напоминает мне детство самого Успенского. То, как папа брал его с братом на охоту. Охота как таковая удовольствия не доставляла, но проводить время с папой на природе нравилось. Так, десятилетия спустя, Успенский разрешил и эту дилемму. Со временем память об отце приобретает все больше положительных и примиряющих черт: воспоминание о травле волков, а затем обман товарища по охоте, возможно, уходят на задний план. Кажется более предпочтительным тосковать по отцу, который достоин этой тоски даже на таком уровне. Так образ отца сохраняется, а вот мать, кажется Успенскому, ветер все дальше и дальше уносит на воздушных шарах в небо.

«Дядя Федор» был издан, но трудности прибавлялись. Эдуард занимался разнообразным литературным трудом и выступал, поскольку одно лишь писание книг не могло прокормить семью. Радио и телевидение были средствами, вызывавшими интерес. Но кого попало на работу туда не брали, каким бы талантливым претендент ни был. И вот Эдуард написал прямо в ЦК КПСС письмо, где указал, что работу ему не дают по той причине, что он не член партии. И он наконец сподобился благодати, то есть получил разрешение выступать на телевидении, а поскольку телевидение находилось под контролем государства, положение Эдуарда стало более официальным. Выходили новые тиражи переизданий, но новые книги больше не издавали — а если и издавали, то с невероятно большим трудом. Об этом по-прежнему заботились знакомые власти предержащие.

У добра возможностей не меньше, чем у зла. Кроме того, добро пришло в мир, чтобы остаться. И оптимист верит, что добро победит. Так вышло с Дядей Федором. И у этого персонажа были в распоряжении, как и у Гены, несколько более свободные «каналы». Благодаря мультфильмам и театрам Дядя Федор зажил жизнью любимца все возрастающей аудитории и упорно продолжал жить.

И не напрасно. Книги издаются все новыми тиражами. С годами Простоквашино постепенно превратилось вместе с приятелями и Печкиным в современный почти что миф: деревня, где живут Дядя Федор и его приятели, ныне часть России, уже кажущаяся вечной и неотъемлемой. По сути дела, эта деревня существует в любом месте — такие же Простоквашины можно найти в любой части света. Уж во всяком случае — в вечной надежде, которую питает человек.

1

«Дядя Федор» был переведен, Эдуард побывал в Финляндии. Эти два важных для меня события свершились. Были переведены и другие его книги, да и письма начали ходить между Хельсинки и Москвой после нашей встречи регулярно. Успенский расспрашивал и о моих книгах, когда понял, что я тоже пишу; он хотел перевести их, со своей стороны, на русский. Почему? Потому что это входило в принцип вежливости, понял я потом. Тот же принцип присутствовал в речевом этикете и остается в употреблении. Речь могла идти и о широком гостеприимстве, или это мог быть только жест; реальный интерес или же желание попытаться оказать приличную взаимную услугу — нечто, относящееся к идущим издалека и глубоко укоренившимся обычаям соседнего народа.

Я спрашивал об этом у Эдуарда прямо, в чем, мол, собственно, дело? Он был из тех немногих, у кого я мог спросить что-то прямо, думал я. И это была правда. Эдуард захотел сразу прояснить мне ситуацию, правда, по своему обыкновению, быстро. Когда заходила речь о таких (более чуждых финну) системах бартерной торговли типа «ты — мне, я — тебе», я обычно получал всегда один и тот же ответ, сопровождаемый пожиманием плечами. Он звучал во всей своей простоте так: «Это Азия».

Значение этой констатации я полностью понял только много лет спустя. Речь шла о той азиатскости, которая пришла с захватническими походами монголов. И осталась в русских не только в виде этнических черт и остатков языков и эмоций, но и в виде закоснелых традиций.

История историей, а настоящий момент — это другое, но вопрос, по-видимому, стоял о том же. Эдуард отплатил мне «свой долг». Ведь я был тем, кто «открыл ему путь во внешний мир», о чем даже сейчас он — путешественник, повидавший на земном шаре уже больше меня, — все еще не забывает упоминать.

Не я, а случайность и доброта его книг, отвечаю я со своей стороны.

Долг благодарности совсем не должен быть долгом, но таковым он зачастую становится. Тогда он растет, начинает мучить и сменяется не только отторжением, но в конце концов и агрессивным негативизмом. Такового я уже испытал достаточно. Но в России, казалось, думают иначе. Даже такие долги, которые оказавший их сам долгами вовсе не считал, отплачивали, и даже с радостью. А я полагал, что одного лишь «Дяди Федора» достаточно: уж это-то был для меня прекрасный подарок от него. Но Успенский думал иначе.

«Пришли какую-нибудь из твоих книг». Какую? Выбор в 1970-е годы был не очень трудным. Ведь у меня было тогда всего четыре детские книжки, три про господина Ау и «Лошадь, которая потеряла очки». Я подарил Успенскому первого «Ау», который был переведен и на другие языки, и «Лошадь». И забыл об этом.

А Эдуард не забыл.

В Советском Союзе были десятки разноязычных наций, для которых издавалась литература. Нужны были переводчики. Переводилась литература даже на языки малых народов, и всегда кто-то зарабатывал на этом свой хлеб. Зачастую сначала делался подстрочник, который не владеющий языком, но вообще знающий свое дело редактор или хороший писатель подвергал литературной обработке. Так случилось и с «Ау». Подстрочник выполнил Пекка Раудсепп, живущий в Москве эстонец, бывший пловец-чемпион, а позднее сотрудник Ленинской библиотеки, с которым я встретился на книжной ярмарке. Я спросил у Пекки, почему он закончил карьеру пловца, и он, указав на стакан с водкой, ответил:

— Эта вода мне нравилась больше.