Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева Страница 49

Фильм начинается с момента, когда разрыв между отцом и матерью уже произошел и остались лишь формальности расставания.

Но есть и пролог: сеанс лечения заики, снятый документально. Это раскрепощение речи, звучащего слова — метафора освобождения души человека от пут безмолвия — импульс к исповеди.

Сразу за прологом — покосившийся плетень у деревенского домика. Мать, вглядывающаяся в убегающую в лес тропинку. Заметив мужской силуэт, загадывает: «Если свернет к дому от куста — отец. Не свернет — посторонний». Он свернул и направился к дому. Женщина не шелохнулась. Она уже поняла, что к ней шагает случайный прохожий, что ждать больше нечего: муж не вернется.

Любимый актер Тарковского Солоницын — странный лобастый человек с чуть заигрывающей усмешкой, как бы намекал на жизненную перспективу, открывающуюся перед молодой и красивой женщиной. Она с нарочитой строгостью обрывает всякую возможность продолжения знакомства. Терехова даже не улыбается симпатичному прохожему: выбор сделан раз и навсегда — бескомпромиссное одиночество и воспитание детей.

Закадровый монолог от лица автора (в фильме — Алексея, выросшего сына) читал И. Смоктуновский. Это рассказ о детстве о своей судьбе, отразившей, как в зеркале, судьбу его родителей.

Реально присутствует на экране старенькая мать, рядом с ней — молодая женщина, жена Алексея Наталья. Терехова играет обе роли: жену выросшего сына — современную женщину, и мать этого мальчика в молодости. Два воплощения одного и того же типа женской доли, женского характера, сплавленного из редчайшего обаяния и глубоко спрятанной злой обиды. Довоенная и послевоенная женщины проходят похожий путь. Та, прежняя — в льняном с прошивами платье и тяжелым узлом кос на затылке — горда, замкнута, изящна и непоправимо одинока. Новая «эмансипе», несмотря на браваду самостоятельности, распущенные по моде волосы, резкую деловитость, также расходится со своим мужем, мыкая из дома в дом подростка-сына.

Тарковского никогда не волновали любовные темы. Они — лишь составляющие в ткани более общей проблемы — неизбежности одиночества в эстафете поколений. Каждое поколение, пройдя через свои жизненные испытания, оказывается перед теми же вопросами: почему любовь оказывается столь хрупкой, почему нельзя удержать счастье? Почему уходят любимые, почему дети, выращенные матерью в одиночестве, так же уходят, оставив старую мать с ее неизбывной любовью?

Вопросы эти не имеют ответа. Никакой однозначной причины родительских размолвок Алексей назвать не сумел бы, как не может сформулировать и причину своего разлада с женой.

Опыт родителей не помогает сохранить семью, избежать вины перед сыном и женой. Вина не утоляет тоски по вечной любви. Семейная история становится притчей.

Арсений Тарковский сам читал за кадром стихи — пронзительно лирические.

Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленъе, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженъе, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла. Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота, И, просыпаясь: «Будь благословенна!» — Я говорил и знал, что дерзновенно Мое благословенье: ты спала, И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола, И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла. А в хрустале пульсировали реки, Дымились горы, брезжили моря, И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне, И — боже правый! — ты была моя. Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь, И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово ты раскрыло Свой новый смысл и означало царь. На свете все преобразилось, даже Простые вещи — таз, кувшин, — когда Стояла между нами, как на страже, Слоистая и твердая вода…

Терехова-Мать постоянно живет под ливнем стихов, как под хлещущим в кадре дождем. Она насквозь пропитана уникальностью своего женского счастья с Арсением, счастья, убитого расставанием, но все еще звучащего в каждое мгновение ее жизни, в каждом повороте тела. Это странное, потаенное счастье, тесно сросшееся с трагедией, играет Маргарита Терехова. Потеря мужчины и потеря мужа-поэта — разные вещи. Мария Ивановна — душевный инвалид, переживший невосполнимую утрату любви. Звучащие за кадром стихи своим ритмом, настроем пронизывают все, что появляется на экране. Поэзия, искусство, высокий духовный настрой — все бренно перед лицом неведомой опасности, разрушающей чувства.

В фильме много пластов и много «зеркал» — судьбы перекрещиваются, память плутает в лабиринте воспоминаний. Тарковский фиксирует петлю времени: еще молодая Мать (Терехова) смотрит в зеркало и видит там иное, постаревшее лицо — нынешнюю Марию Ивановну.

Память — совесть, память — вина. Память, звучащая поэзией, — истинный венец любви родителей Андрея, пусть даже загубленной.

4

Тарковскому свойственен способ рассказа, когда общая история раскрывается через восприятие человека заурядного, через событие обыденное. Так, в новелле о типографии подспудность страха сталинских времен передается через случай глупой, в конце концов даже не существующей ошибки. А в перипетиях семейных драм вырисовывается философия метаморфоз человеческих чувств, связывающих поколения.

Тарковский любит работать на столкновении разных образных и временных пластов. Мальчики и военрук играют в войну в загоне школьного тира. И тут же — грохочущие кадры хроники: солдаты, тянущие орудия по жиже военных дорог, — бесконечная, мучительная нота. Музыка Баха и Перселя придает строгость кадрам хроники — тягостную заторможенность времени. Перебивка: мальчик стоит на пригорке, ему на голову садится птица — и вот уже салют победы, и труп Гитлера мелькает в документальных кадрах.

Во всем, что создает Тарковский для съемок детства, исключительная тщательность и точность. Зрители узнают мелочи быта, которые сопровождали их послевоенное детства, то, что еще живет в памяти: темные бревенчатые стены, пахнущие смолой, кружевные, вздутые ветром занавески, керосинку с чадящим пламенем, стеклянные бутыли с нежными стеблями полевых цветов.

Тарковский старается вернуть мгновение, запечатлевшееся в детской памяти, остановить его. Насытиться прохладной крынкой с молоком, усеянной каплями. Порыв ветра сбивает со стола кувшин. Белое молоко медленно расплывается по темному дереву. Медленно, очень медленно льется на пол, превращая растекающуюся белизну в событие запечатленного чуда. Так было, было! Тарковский смакует мгновения: шквал ветра за окном, взвившиеся занавески, фигурки бритых детей. Так будет теперь всегда, стоит лишь включить кинопроектор.