Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад Страница 49

– Пора загипсовать руку, Норман, – сказал он.

Мне наложили гипс, сестра сменила мазь и повязку на содранных костяшках, затем замотала гипс эластичным бинтом, и рука стала похожа на какую-то дурацкую дубину.

* * *

Я погрузился в воспоминания. На меня уставились широко раскрытые глаза Сандры – крохотные осколки сапфира; голубые, а не карие, как на самом деле. Как я ни пытался мысленно заменить цвет зрачков, они оставались сапфировыми.

Раздался голос – кого-то провожали в мою палату. Я соскочил с кровати. Открылась дверь, и ко мне кинулась мама. Она опустилась на колени, и сумка стукнулась о линолеумный пол. Мама обняла меня, на мою щеку закапали слезы. Она произнесла дрожащим голосом:

– Нам сказали, что вас перестали искать…

Мама запустила пальцы мне в волосы. Она не сводила с меня глаз, словно не верила, что я действительно стою перед ней.

– А через час они перезвонили: «В Болди-Вилладж обнаружен мальчик, который утверждает, что попал в авиакатастрофу».

Мама крепче сжала меня в объятиях.

Потом подошел Ник, потрепал меня по спине и сказал, что благодарит Господа за то, что я выжил. Я вспомнил данный себе зарок – если выживу, то поверю в Бога. Но не похоже было, чтобы тот приложил руку к моему спуску. Я должен благодарить своего отца, а не Господа.

– Они уже достали папу? – спросил я.

Ник взглянул на маму.

– Нет, милый, – ответила она. – Зато нашли Сандру.

– Она мертва?

– Да.

– Так я и думал, – проговорил я.

– Нам сказали, ты накрыл ее ветками, – заметил Ник.

– Ну да. Чтобы не замерзла…

– Но ты же думал, что она умерла, зачем же было ее накрывать? – спросил Ник.

Я нахмурился. Он что, думает, я опять вру?

– А если бы оказалось, что она все-таки жива?

Ник моргнул, словно его ударили по щеке.

– Угу, – выдавил он.

В комнате было окно, и я отметил, что уже стемнело. Больше я ни разу не спросил об отце. Я не плакал и не чувствовал боли, потому что сменил кожу одиннадцатилетнего мальчика на шкуру потолще.

…пришел с опухшим лицом и налитыми кровью глазами – так он обычно выглядел после грандиозных пьянок. Меня посадили в кресло на колесиках и отвезли в большое помещение, где было полно журналистов и камер. Мы с мамой отвечали на их вопросы. Я сказал им, что отец учил меня никогда не сдаваться. Эту фразу произнес прошлым вечером Ник, и она звучала как надо, поэтому я ее повторил.

После интервью мы поехали в Палисейдс, в купленный отцом домик на краю каньона, над океаном. Из-за повязки и гипса я не мог ничего делать руками, а пальцы ног до сих пор не отошли от онемения, так что мне не удалось выйти из дома поиграть.

В тот вечер к нам приехала Элинор. Она легла спать со мной на одной кровати. Мама с Ником были наверху и вели себя очень тихо. Мне не спалось, ноги сводило судорогой, и я корчился от боли. Я включил радио. Оно было настроено на новостной канал, и там обсуждали катастрофу. Два человека рассуждали о том, не могло ли так случиться, что самолет был выведен из строя каким-нибудь обиженным на отца сотрудником ФБР. Говорили о мстительности Дж. Эдгара Гувера и о том, что большинство его верных лейтенантов по-прежнему занимают высокие посты в ФБР.

– Дешевая утка, – сказала Элинор, поворачивая колесико на другую волну. – Им вечно мерещатся заговоры. Люди обожают верить в худшее.

Ноги у меня скручивало болью, и Элинор стала растирать их. Ей пришлось массировать их всю ночь напролет. А еще она разговаривала со мной, отвлекая от боли, читала мне вслух, успокаивала. Я знал, что мама занята Ником – они обсуждали всякие дела, видимо, очень важные. Но пока рядом была Элинор, моя вторая мама, я ни в чем не нуждался.

* * *

Я проспал почти весь следующий день. Мама готовила мне все, что я хотел, и, жадно проглотив пищу, я снова засыпал.

В свой второй вечер дома я проснулся около девяти. Я лежал в кровати и вдруг почувствовал, что сверху доносится запах травки. Услышал смех мамы и Ника. Громкий смех. Я дотянулся до стоящего у кровати телефона и позвонил Элинор.

– Приезжай, пожалуйста, – попросил я.

Увидев в дверях Элинор, мама спросила, что она тут делает. Та ответила, что я ей позвонил.

– Элинор, я справлюсь сама, – сказала мама.

Я поднялся наверх и начал настаивать, чтобы она осталась. От этого требования мама и Ник буквально застыли на месте. Но, думаю, синяки и раны у меня на лице, сломанная рука и обмотанные повязкой пальцы обезоружили их.

* * *

Через несколько дней из Пуэрто-Вальярта приехали бабушка и дедушка Оллестады. Бабушка постоянно что-то говорила, будто пытаясь заглушить внутренние рыдания. Дедушка, как всегда, держался стоически, и взгляд его был мягким и живым. В глазах стояли слезы, которые так ни разу и не скатились по щекам.

В хижину отца в каньоне Топанга съехались дядюшки, тетушки и кузины. Мы все расселись в гостиной, и они рассказывали разные истории об отце. Я ушел в свою комнату и плакал, скрывшись от сочувственных взглядов.

Я сидел один в своей старой комнате и вдруг почувствовал жар в груди. От телесного тепла окружавшая меня броня – звериная шкура – начала плавиться. Казалось, слезы капают прямо из огненного шара у меня внутри. Чем быстрее они катились, тем хуже я мог себя контролировать.

«Так недолго и свихнуться. Будь осторожен, – приказал я себе, – не вздумай расклеиться».

Избавляться от шкуры было слишком опасно. Она скрепляла меня, не давала развалиться на куски.

«Если случится еще что-нибудь плохое, я могу сойти с ума», – подумал я.

У меня перед глазами неотступно стоял Тимоти, парнишка из нашего района – тот, что никогда не поднимал глаз от земли. Вот он бредет, словно побитая собачка, прячет за спиной книжку комиксов, а вот спотыкается о свои ноги, удирая от мальчишек, которые швыряют в него мячи.

Я поднялся со своей старенькой кровати и стряхнул с себя всю боль. Вытер щеки и вернулся в гостиную с улыбкой – именно так сделал бы на моем месте отец.

* * *

На похороны отца в Малый храм цветов пришли сотни людей. Многие стояли в проходах, народ толпился у дверей, потому что церковь вмещала всего 250 человек и свободных мест не было. Я начинал плакать каждый раз, едва кто-нибудь поднимался на кафедру, чтобы произнести речь, а когда заговорила Элинор, мне показалось, что голос ее доносится откуда-то издалека. Я все время моргал, и фигуры людей казались то очень близкими, то совсем далекими. Отогнав эти осколочные картины, я силой вернул себя в реальность, которая существовала здесь и сейчас.