Аракчеев - Владимир Томсинов Страница 49

В центре своей вотчины — в деревне Любуни, на пригорке, Аракчеев приказал построить высокую башню, увенчанную большим позолоченным яблоком. Это яблоко было видно издали, но и граф, забираясь в башню, далеко видел, особенно через артиллерийскую подзорную трубу, которую он неизменно брал с собою, когда ехал осматривать имение. Садился в свою обсерваторию под яблоком, пил чай и поглядывал по окрестностям. Впоследствии он на этой башне соорудил какое-то устройство типа эоловой арфы. Крестьяне, проезжая мимо вечером или ночью, слышали странные звуки и крестились от страха.

Необычное устройство, которое Аракчеев придавал своим деревням, призвано было внушать их жителям ощущение полнейшей беззащитности перед хозяином, мысль о невозможности что-либо утаить от его всепроникающего взора.

Лично для себя Аракчеев сразу же по вступлении во владение вотчиной распорядился поставить в Грузине деревянный дом в два этажа — почти дворец. Он был построен еще в 1799 году. В 1800 году к нему добавилось шесть деревянных флигелей. При входе в аракчеевский дом над крыльцом была вывешена надпись: «Сей дом мал, да покоен». Впоследствии и другие помещики — соседи Аракчеева — обзаведутся такой же надписью.

Прислугу свою Алексей Андреевич облачил в ливрейную одежду. Из документов Грузинской вотчины видно, что первая партия такой одежды была заказана им в 1798 году.

Во время отставки Аракчеев завел в Грузине оркестр музыкантов и хор певчих — купил музыкальные инструменты, истратив довольно солидную сумму денег (одно фортепиано обошлось ему в 200 рублей ассигнациями), нанял капельмейстеров для обучения дворовых игре на них. И музыканты, и певчие подбирались из дворовых, обладавших музыкальными способностями. Граф организовал их обучение с помощью профессиональных учителей музыки и пения, которые были наняты за годовую плату в 300 рублей. Хор по велению графа обучался петь русские песни и старинные романсы, такие, как «Батюшка у ворот стоит», «Веселяся в чистом поле», «Выше всех и веселей», «Любить не перестану», «Полюбя тебя смущаюсь» и др.

Сам граф, пребывая в Грузине, одевался скромно, но аккуратно. Даже во время правления Александра I, когда введенные Павлом образцы одежды были отменены и установилась полная свобода выбора одеяния, Алексей Андреевич не изменял павловским модам: носил камзол старого покроя, волосы подбирал в небольшой пучок на затылке. Высокий, худощавый, с холодными проницательными глазами, с постоянно озабоченным выражением лица, с речью медленной и голосом гнусавым, он казался человеком не от мира сего.

В последующем работы по переустройству Грузинской вотчины приняли еще больший размах — по сути, они продолжались до самой кончины ее владельца. Аракчеев был неутомимым строителем. В рассматриваемое время он еще только начинал проявлять свои творческие способности в деле преобразования людского быта.

Но уже первые шаги Аракчеева по обустройству своей вотчины показали, какой неуемной энергией обладал этот человек! Какая жажда деятельности жила в нем! Грузино было для него подлинным спасением. Не будь его, он, кажется, сгорел бы. Куда мог бы он, отправленный в отставку в расцвете сил, приложить себя — не будь Грузина? Командовать, надзирать, наводить где-либо порядок, что-либо перестраивать — сделалось за годы, проведенные им на службе в Гатчине и Санкт-Петербурге, первейшей потребностью его души. Эту потребность он сполна мог удовлетворять в своей Грузинской вотчине. Здесь ничто не мешало ему проявлять себя в полную меру своих способностей. Быть может, именно поэтому так часто бросался Аракчеев заявлениями о своем уходе со службы. Конечно, во многом это была игра, но принимал он эту игру, надо признать, легко. И на службу, будучи отставленным от нее, особенно-то и не рвался.

Высочайший приказ императора Павла от 1 октября 1799 года Аракчеев воспринял как большое несчастье. Но не сам по себе факт увольнения от должностей расстроил его более всего, а печальная участь его брата Андрея.

«Сделавшись несчастным, сношу оное с прискорбием в полной мере тяжести онаго, — писал Алексей Андреевич великому князю Александру Павловичу 21 ноября 1799 года. — Но положение моего родного брата генерал-майора обременяет меня, ваше императорское высочество, и доводит до отчаяния, который через меня сделавшись ныне винным и будучи молодой человек, находится в праздности без службы. А как военным судом в покраже из арсенала караул и караульный офицер бывшего его батальона оправданы, то и припадаю слезно к стопам вашего императорского высочества, сделайте мне одну наивеличайшую вашу отеческую милость: исходатайствуйте ему у милосердного нашего государя императора прощение определением его опять в службу, дабы он, будучи молодой человек, мог заслужить и жертвовать своею жизнью за все милости к нашей фамилии. Вашего императорского высочества слово в милосердный час у государя императора может оную милость испросить, а не чье более. Я же оную милость вашего императорского высочества до конца жизни моей буду иметь незабвенною и, утешая себя надеждою получить милосердый ответ вашего императорского высочества, пребуду навек вернейшим верноподданным».

***

Не удайся заговор против Павла I, Аракчеев был бы, по всей вероятности, уже весной 1801 года возвращен на службу. Трудно поверить, что стоявший на краю гибели император вызвал прежнего своего любимца в Петербург только для того, чтобы поговорить с ним. Убийство Павла в ночь с 11 на 12 марта 1801 года и вступление на престол Александра продлило отставку Аракчеева еще на два года.

Его взаимоотношения с Александром позволяли ему надеяться, что Его Высочество, ставший Его Величеством, не замедлит вернуть его на службу. Завет Павла «быть друзьями» оба они соблюдали свято и честно во время Павлова царствования.

Алексей и Александр дружили, но дружба между ними была непростой. Александр являлся наследником престола, будущим монархом, и это обстоятельство заставляло Аракчеева выказывать в отношениях с ним не столько преданность друга, сколько верность подданного. Алексей Андреевич неизменно подписывал свои послания к Александру словами «усердный», «наиусерднейший» или «наивернейший верноподданный» и часто обращался к нему так, будто тот был уже всамделишным монархом.

«Батюшка ваше императорское высочество, простите меня, если я смею обеспокоить вас сим моим письмом. Я в нем больше ничего не имею, как только хочу слышать и знать о вашем дражайшем здоровье, ибо приверженность моя и усердие к вашему императорскому высочеству останется до конца моей жизни». Так обращался Аракчеев к Александру 2 марта 1797 года. Спустя пять дней, при отъезде из Петербурга в Москву на коронацию Павла: «Батюшка ваше императорское высочество, отъезжая отсюда сейчас, желаю и прошу Бога, чтоб даровал вам здоровья и чтобы скорее я вас мог увидеть. Вот одно мое желание, которого я больше и на свете не имею. Если я буду столь счастлив, что на дороге где-нибудь получу хотя одно слово, писанное вами, то я от радости и удовольствия, конечно, уже буду здоров во всю дорогу». 10 апреля 1797 года заболевший Аракчеев писал Александру из Москвы (на пути домой для излечения): «Приношу мою верноподданную благодарность вашему императорскому высочеству за воспоминание обо мне, оно есть мне первейшее утешение. Но о болезни моей доношу вашему императорскому высочеству, что она меня продержит долго и тем она мне несноснее, что я лишаюсь видеть вашего императорского высочества, но я счастлив и тем, что могу называться усердным верноподданным Алексей Аракчеев». К этому письму Алексей приписал просьбу: «Батюшка, у вас много следственных дел, решите и окончите судьбу страждущих». И на следующий день в новом письме (и все еще из Москвы) просил у Александра прощения за беспокойство: «Ваше императорское высочество, милость ваша ко мне есть одно мое величайшее лекарство, и я, чтоб видеть и быть у вашего высочества, то бежал бы сию минуту, но как я теперь не имею никакого дела, то и решился полечиться, чтоб избавиться от своего кашля, который мне очень досаждает. Простите мне милостиво, что я вчерась напомнил вашему высочеству о делах и был причиною вчерашнего вашего труда после сделанных уже дневных трудов, но милостивая вашего высочества душа, конечно, простит меня. Я счастливее всех на свете, ибо смею называться усердным верноподданным и преданным Алексеем Аракчеевым».