Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова Страница 5

Режиссер и оператор — дочь Веры Сергеевны — Людмила Садовникова.

Вера Сергеевна родилась в 1929 году. С трех до семи лет воспитывалась в семье своего деда Жучкова Дмитрия Ивановича и стала свидетелем его ареста. Дмитрий Иванович родился в 1878 году. Принимал участие в Первой мировой войне, затем в Гражданской войне в рядах армии Деникина. В 1937 году был арестован по доносу соседей и родного сына. В 1939 году предстал на открытом судебном процессе, на котором был оправдан и освобожден в зале суда.

В 1940–1950-е годы Вера Сергеевна была членом подпольного детского христианского кружка, базировавшегося в квартире ее матери. В конце 60-х годов, после поступления в аспирантуру Научно-исследовательского института пушного звероводства и кролиководства, Вера Сергеевна вступила в партию.

В начале 80-х годов вышла из партии и вернулась к религии. В. С. Андреева — доктор сельскохозяйственных наук, автор ряда монографий и научных статей по разведению и селекции пушных животных.

«Такая была сильная агитация!»

Наш дом располагался в Съезженском переулке, семья деда занимала второй этаж. Я жила там с трех лет и до восьми — пять лет. И деда в 1937-м отсюда забирали, со двора, туда въезжала машина. Было часа четыре утра.

Дед мой родился в 1878 году в дворянской семье. Учился он в Германии, в Лейпциге. Вернувшись, женился на моей бабушке, и у них было трое детей. Старшая — моя мама, 1902 года, затем дядя Ваня — брат моей мамы и младшая сестра — тетя Шура, 1907 года рождения.

На Первой мировой дед был офицером. Воевал на южном направлении, житомирском, до конца войны. А когда была организована Белая гвардия, дед был у Деникина. А вот после распада армии Деникина (все эмигрировали, уезжали через Одессу) дед остался. У него здесь было много родни, о которой он должен был заботиться. И до 37-го года, а я и хочу о нем рассказать, он жил в этом доме, я начала с него свой рассказ.

Я с трех лет все время гостила у деда и бабушки. Хоть я и родилась в Большом Каретном переулке в 1929 году и детский сад у нас буквально был во дворе, мама категорически была против него. Она говорила, что там одинаковое для всех воспитание — всех точно штампуют — и что мне в детском саду делать нечего. Мама меня отправила к деду и бабушке, и я там фактически жила.

В 37-м году получилось так, что на деда написали донос соседи (которые вселились в наши четыре комнаты), и они привлекли к доносу дядю Ваню (маминого брата, сына дедушки). Дядя Ваня меня очень любил, часто брал на руки, подбрасывал вверх и все говорил: «Андрей-воробей». Я против него ничего не имела. Вообще в нашей семье никогда никаких ссор не было. До этого дядя Ваня поступил на завод «Серп и Молот» и вступил в партию, но никогда никаких речей ни против деда, ни против бывшей власти царской я от него не слышала.

Донос был о том, что дед вел контрреволюционную пропаганду. Но ведь дед мой был очень осторожным человеком. Я помню, у нас стоял приемник, большой, принимавший все станции, но дед ни разу при мне его не включал, я не слышала. Или, например, на его именины всегда собиралось очень много гостей — родня деда, но я тоже ни разу не слышала, чтобы он что-то говорил против революции, против власти, которая у нас все отняла. Все это было удивительно. И еще один момент. Дело в том, что мамина сестра, тетя Шура, была замужем за следователем НКВД, а он как раз и предупредил нас о том, что на деда написан донос. И как только это известие пришло, сразу разожгли печь голландскую в большой комнате (тогда у нас во всех комнатах стояли высокие, до потолка, голландские изразцовые печи), я это хорошо помню. Я помню этот огонь, и туда стали бросать все документы, в печь летели даже старые бумажные царские деньги. Их еще раньше мне бабуся показывала и говорила: «Смотри, какие были деньги». Все ушло туда, в печь, и мы остались совершенно без документов, только с паспортами. И буквально в ту же ночь нас разбудил стук в дверь, вошли трое военных и еще понятой — дворник. За дедом. Ну, и тут началось…

Начался обыск. Я сидела в большой комнате на стуле молча, мне было уже семь лет, и я, конечно, понимала, что творится. Я сидела как парализованная или загипнотизированная, смотрела, как выдвигались ящики, открывались шкафы, комоды, как все выбрасывалось на пол. Потом помню еще дедов письменный стол, вот сейчас он тут у нас стоит. Все ящики стола тогда были вскрыты, замки все взломаны. В общем, рыли, рыли, ворошили, ворошили. Потом сказали, чтоб дед выходил, а это была ночь, но уже рассвело. Я помню, когда его вывели во двор, сопровождали эти, пришедшие, бабуся и я. Во дворе стоял «ворон» черный — машина, похожая на крытый автобус. И дед вот в чем был, в том и пошел. Когда он стал садиться в эту машину, там сбоку была дверь, то дед сказал нам, оборачиваясь, что это ошибка и что завтра он приедет домой.

На другой день доносчики и дядя мой написали протест о том, что они обратно берут заявление, которое написали на деда. Я до сих пор так и не знаю, отдали ли им его обратно, но деда так и не отпустили, и это обвинение так за ним и осталось. Деда на следующий день так и не выпустили, и на второй. А на третий день мы с бабусей отправились в Матросскую Тишину. Там был двор громадный, где собирались все, у кого были арестованы родственники. И было такое окошечко, через которое давали сведения. Я помню во дворе очень много народа, так много, что даже стоять трудно, но была тишина. Все люди говорили шепотом. Бабуся меня подвела к этому окошечку, помню три ступенечки. И нам сразу выдали сведения. Оказалось, что деда забрали в Таганскую тюрьму. После этого мы уже с бабусей стали ходить туда, носить передачи. Конечно, этого было мало, и бабуся сразу наняла одного из лучших адвокатов Москвы — Левина. Левину очень хорошо заплатили, но он как человек честный сказал прямо: «Я, — говорит, — ознакомлюсь с делом, и если увижу, что дед не виноват, то я его возьмусь защищать, в противном случае я откажусь». Дед, конечно, был не виноват, тем более что и заявление доносчики взяли обратно. Бабуся связь держала с дедом через Левина. Левину были разрешены свидания с дедом, и он рассказывал, что когда дед сообщал ему про свое житье-бытье, про допросы, то даже плакал. Допросы были страшные по ночам, только по ночам, изнуряющие. Это все дед рассказывал, хотя с него взяли подписку, когда он уже освободился, что он ничего, что там было, не расскажет, но как было не рассказать. На допросе деда сажали на стул, а ему тогда было уже 60 лет, выбивали стул, и дед падал. Или, например, ставили в комнате, один следователь в одном углу стоял, другой напротив, и швыряли старого человека то туда, то сюда. А дальше уже были зверства, били в пах, да так, что пробили деду пах, и он вышел из тюрьмы уже с грыжей. Такие издевательства длились год, но потом они прекратились и о деде вроде как забыли. Чего они добивались? Чтобы дед подписал бумаги, что он выступал против революции.

Дед говорил: «Если бы я подписал, меня бы расстреляли, но мало этого, расстреляли бы и вас». Тогда забирали и жен, и детей, поэтому дед и не подписывал несмотря ни на что.

В 39-м году наконец назначили суд. Суд был. Деда вывели в зал судебного заседания с конвоем по бокам, с шашками наголо, как какого-то ужасного злодея. На суде были Левин и бабуся, больше никого не пустили. И на суде деда оправдали, и прямо из зала суда его отпустили на волю.