Музы героев. По ту сторону великих перемен - Наталия Сотникова Страница 5

Надо сказать, что наряду с обретением свободы любить кого захочешь и славы украшения парижских салонов, Терезе было суждено познать оборотную сторону этих привилегий: она стала столь же желанным объектом нападок скандальной прессы и всяческих пасквилей, ходивших по рукам. Например, ее сыну Теодору до самой смерти так и не удалось отмыть свою репутацию от измышлений (по утверждению его матери, совершенно клеветнических), что отцом его является вовсе не маркиз Девен де Фонтене, а граф Александр де Ламет.

Но очень скоро это привычное времяпрепровождение коренным образом изменилось. Население постепенно охватывала предреволюционная лихорадка, которая уже завладела имущими классами, где процветали идеи Просвещения. Опыт правления просвещенных монархов, таких как императрица всея Руси Екатерина II, Иосиф II Австрийский, Фридрих II Великий, Густав III Шведский, сильно разочаровал передовые умы Европы. Постепенно наиболее здравомыслящим французам становилось ясно, что без существенных изменений в королевстве не обойтись. Тереза с ее тонким чутьем на все новое и многообещающее мигом уловила, что муслиновые платья, пикники на лоне природы и банальное кокетство — вчерашний день! Если хочешь прослыть передовой личностью и не растерять поклонников, необходимо срочно заняться политикой. Даже не блиставший особым умом Жан-Жак де Фонтене понял, что бездумное прожигание жизни — не самый оригинальный способ, чтобы удержаться в среде избранных.

Итак, супруги окунулись в бурную политическую жизнь Франции. Финансовое положение государства было катастрофическим, отчаянное положение в стране усугубили погодные катаклизмы, доведшие народ, в особенности крестьян, до крайней степени нищеты и голодания. Супруги де Фонтене поначалу сблизились с умеренными политиками, выступавшими за учреждение конституционной монархии. Они посещали заседания Генеральных штатов, Учредительного собрания, позднее Законодательного собрания и Конвента. Тереза была принята в Олимпийскую ложу свободных масонов и Клуб 1789, близкий к якобинцам, наиболее ярым противникам абсолютизма. Поступала она таким образом не из-за наличия каких-то твердых политических пристрастий, но для того, чтобы оставаться на виду и не отставать от новых политических течений. Тереза также сделала попытку посещать несколько женских клубов, но вскоре поняла, что они играли чисто декоративную роль. Их создавали уж совсем убогие умом женщины, дабы также не отставать от моды. Маркиз де Фонтене стал членом Якобинского клуба, но ничем себя там не проявил. Когда Парижский парламент был распущен, он в декабре 1790 года сделал попытку избраться судьей, но набрал всего несколько голосов.

Вокруг кипели политические страсти. Поскольку для ораторов настало полное раздолье, они бросились изучать опыт римских трибунов, а потому в моду постепенно начало входить все, связанное с древним Римом. Многие, подобно Мирабо, стали брать уроки дикции и жестикуляции у знаменитых актеров. Все стремились воссоздать эпоху, считавшуюся расцветом цивилизации, особенный пыл проявили скульпторы и художники во главе с Жаком-Луи Давидом. Его холст «Клятва Горациев» стал визитной карточкой новой эры в сфере культуры и положил начало моде на принесение клятвы верности всему чему угодно, каковая продержалась довольно долго. Все прочие жрецы искусства также соревновались в разработке классических тем и композиций. Тереза со своей стороны постаралась внести античность в ритуал приема гостей. Отныне, когда в загородный дом, Фонтене-о-Роз приезжали гости, их у ворот встречали девушки, подносившие каждому по две красные розы. С одной стороны, это было некое символическое указание на название поместья, с другой — в древнем Риме розы подносились победителю.

Как известно, 14 июля 1789 года мятежный народ штурмом взял Бастилию, слывшую оплотом самодержавия и беззакония. Никто не знал конкретно, что творилось в стенах этого узилища, построенного еще в ХIV веке, но репутация у острога для представителей знати за века сложилась прескверная. Немалый вклад в возмущение озверевшей общественности внес дурной памяти маркиз де Сад, содержавшийся там с 1784 года.

Надо сказать, ему на условия заключения жаловаться не приходилось. Маркизу позволили обставить его камеру со всем возможным комфортом, включая личную библиотеку из более чем сотни книг и флаконы одеколона и парфюмерной воды с ароматом розы и флердоранжа. На содержание этого труженика пера сомнительной чистоты отпускалось девятнадцать ливров в сутки — и это в то время, когда подавляющая часть населения буквально умирала с голода. Узник принимал деятельное участие в картежных играх и сражениях на бильярде между заключенными и охранниками. Правда, где-то за месяц до июльских событий с ним поступили совершенно бесчеловечно, лишив ежедневных прогулок за зубцами стены, ибо он имел обыкновение оскорблять прохожих самыми последними словами, а также швырять в них камнями или поливать содержимым ночного горшка.

Оказавшись лишенным свежего воздуха, маркиз не успокоился и принялся подстрекать чернь к противозаконным действиям. Он соорудил из старого ночного горшка и трубы нечто вроде громкоговорителя и регулярно оповещал прохожих о бесчинствах, творящихся в застенках.

— Комендант намерен умертвить всех заключенных!

— Как раз сейчас перерезают горло сорока невиновным!

Или:

— Народ должен освободить нас, пока не будет слишком поздно!

По мнению коменданта Делонэ, он погружался в такое опасное состояние возбуждения и потери рассудка, что дней за десять до взятия Бастилии маркиза отправили в приют для умалишенных в Шарантоне. Тем не менее, остановить озверевшую толпу, часть которой составляли женщины и дети, не удалось, и вскоре окровавленную голову Делонэ пронесли на пике по улицам Парижа, а узников освободили. Их оказалось всего семь (по характеру король Людовик ХVIII был добрейшим человеком и почти не пользовался так называемыми lettres de cachet [7]): некий граф, лишенный свободы по настоятельной просьбе его семьи за слишком распутный образ жизни, четыре фальшивомонетчика (во все времена подобная деятельность считалась государственным преступлением) и двое душевнобольных. Не обнаружилось и камеры пыток; в качестве доказательств истязаний заключенных толпе предъявили зубчатое колесо пресса для производства масла из оливок и ржавый кусок древней металлической лестничной ограды. Тем не менее, толпа разнесла символ самодержавия по камешкам, которые тут же обрели материальную ценность, ибо стало модным вставлять их в серебряную или даже золотую оправу колец, браслетов и булавок для одежды. Высшим шиком у ювелиров считалось окружать их сакральными словами «свобода», «равенство» и «братство», инкрустированными драгоценными камнями, лучше всего трех цветов, ставших символом революции.

Французы всегда придавали огромное значение элегантности оформления и даже в годы бурных потрясений не отказались от этой привычки. Революционная смута расползалась по стране, повсюду процветали грабежи и беспорядки, разгонялись старые органы управления городами. Новые власти решили создать нечто вроде гражданской милиции, в Париже числом примерно до пятидесяти тысяч человек. С одной стороны, эта новая Национальная гвардия была должна, насколько возможно, подавлять народные беспорядки, с другой — давать отпор попыткам вмешательства королевских военных сил. Естественно, это народное ополчение должно было иметь какие-то знаки отличия, ибо ввиду полного отсутствия средств об обеспечении единой формой одежды и думать было нечего. Решили снабдить гвардейцев кокардами, и тут же встал вопрос о выборе цвета. Сначала остановились на зеленом, издавна считавшимся цветом надежды, но тут же столкнулись с протестами, ибо зеленый был цветом брата короля, графа д'Артуа. Поступило предложение употребить цвета города Парижа, красный и синий. Однако это также были и цвета герцога Орлеанского, кузена короля. Правда, он активно принимал участие в революционных бурлениях, открыл для всеобщего доступа дворец Пале-Рояль и его сады, что несколько смягчило отношение публики к нему. Помимо этого герцог заявил, что вступает в ряды третьего сословия, за что тут же получил прозвище «Филипп-Эгалите» [8]. Поскольку с его молчаливого согласия в Пале-Рояле вовсю торговали памфлетами, поносившими короля и его супругу, красное и синее не сочли непатриотичным сочетанием. Как заявил один из популярных ораторов Камилл Демулен: