Недооцененные события истории. Книга исторических заблуждений - Людвиг Стомма Страница 5

Это, так сказать, констатация минимум для средней школы. А что же случилось на самом деле после битвы при Заме и последовавших затем событий? Спустя десятилетия Рим захватил практически все побережье Средиземного моря, которое вскоре неспроста стало называться по латыни Mare Nostrum, т. е. Наше море. Кристоф Гюгоньо в замечательном исследовании «Rome en Afrique» (Paris, 2000) показывает, как в это время возникает своеобразная средиземноморская культура, базирующаяся на римском фундаменте, которая, невзирая на арабское вторжение и колонизацию, дожила в значительной мере до наших дней и к которой — пусть и подсознательно — обращается «арабская весна», начавшаяся в 2011 г. От истории не убежишь, и римская победа при Заме в 202 г. до н. э. на эту историю повлияла самым решительным образом.

А дабы правильно понять ироническую усмешку судьбы, следует добавить, что корни этой средиземноморской культуры уходят вовсе не в аскетизм Катона, а в самое что ни на есть эпикурейство Сципионов. Подтверждает это и знаток данной культуры, известный гурман и жизнелюб англичанин Питер Мэйл («Уроки французского»; Варшава, 2002): «Едим мы неторопливо, как и пристало есть вкусную пищу. По воскресеньям люди едят медленнее и пьют больше вина, чем обычно. А на часы не смотрят. Проходит два часа, а то и больше. Наконец, когда наши аппетиты удовлетворены, нас охватывает дремотный покой. Опустевшие тарелки сменяет кофе. Нас ждет ленивое послеобеденное время: книга, дремота, плаванье…» Вот и все, что осталось от крови и мучений Карфагена, но этого никогда бы не было без победы Рима при Заме. Ведь когда греческая культура, с которой Карфаген был теснейшим образом связан, замкнулась в своей скорлупе и, отдав Риму в аренду философов-классиков, удалилась на гору Афон, овеваемая средиземноморским мистралем, римская культура понемногу смягчалась, стала более космополитической и все чаще проявляла желание «усесться в дремотном покое под зонтиком в кафе». При всей нашей симпатии к героическим защитникам Карфагена, приходится признать, что многое из того, без чего нам трудно было бы обойтись: гражданское и уголовное законодательство, парламентскую демократию, веру в искусство, уважение частной собственности и алфавит [11]— мы переняли от победителей при Заме, а не от их противников. Какими бы мы стали, если бы боевые слоны при Заме решили исход сражения? Это уже вопрос из области фантастики. Но бесспорно мы были бы иными.

Первого октября 732 г. друг против друга выстроились арабские войска под командованием Абд ар-Рахмана ибн Абдаллаха, правителя Андалузии, и армия франков Карла Мартелла. Хотя сказать «армия франков» будет не совсем точно, поскольку «Хроника Кордовского анонима» (иначе называемая «Мосарабской хроникой») рассказывает о собранных Карлом рыцарях из многих стран, «говоривших на разных языках», и называет их попросту «европейцами». Семь дней противники присматривались друг к другу и готовились к бою. Наконец, 8 октября сражение началось неудачной атакой арабской конницы против тяжелой пехоты христиан. Тем временем кавалерия Карла Мартелла скрылась за холмами, обошла позиции арабов и напала на их лагерь. В разыгравшейся там под вечер битве погиб сам Абд ар-Рахман. Смерть правителя решила исход битвы. Как пишет Жан Девиосс («Charles Martel»; Paris, 1978): «Арабские воины той эпохи сражались во имя своего предводителя и для него. В случае же его смерти дальнейшее сражение становилось бессмысленным. Есть много примеров, доказывающих, что мусульмане равно легко впадают в экзальтацию во время боя и падают духом после потери своего командира. Со смертью Абд ар-Рахмана битва, которая по первоначальному настрою обеих сторон должна была продолжаться до полного уничтожения противника, прекратилась». Но паники в арабских рядах не было. Спустилась ночь. А когда наутро Карл Мартелл построил свои войска в боевые порядки, противника перед ним не оказалось. Арабы спокойно отошли, забрав с собой все добытые в походе трофеи. Потери они понесли минимальные, что никак не уменьшало их потенциальной боеспособности. Не приходится сомневаться, что смерть Абд ар-Рахмана стала для арабов серьезным ударом, но среди них имелись прославленные и опытные воины, способные заменить погибшего. Они не допустили паники, а их дальнейшие решения свидетельствовали о мудрости и уравновешенности. А посему, возможно, Жан Девиосс несколько перебарщивает со своей концепцией арабского вождизма. Если так, то каковы же причины отступления мусульман? По всей вероятности, их две. Начнем с менее важной. Бартоломе Бенассер («Histoire des Espagnols VI–XVII siècle». Paris, 1985) так представляет дело: «Последние века существования вестготов в Испании заканчивались кровью и ужасом. Три столетия, с 414 по 711 гг., несомненно, были страшнейшим периодом в истории Иберийского полуострова для большей части его населения: рабов, которых убивали и калечили, крестьян, которых унижали и лишали земли, евреев, которых преследовали и истязали. Далее следовали чума и голод. Для людей того времени жизнь сводилась к борьбе за существование. Женщины убивали своих младенцев, поскольку не могли их прокормить, мужчины продавали своих подросших детей или самих себя в рабство». Столь мрачная картина не слишком убеждает. Но все же становится понятнее, почему арабское вторжение и следовавший за ним элементарный порядок, а также культурное превосходство воспринимались с надеждой, а возможно, и с облегчением. В придачу ко всему в охваченном анархией регионе пришельцы могли беспрепятственно применять принцип divide et Impera и чужими руками таскать каштаны из огня. Противостояние с войсками Карла Мартелла не соответствовало их предыдущему опыту. Арабам пришлось столкнуться с отрядами, пусть и более слабыми в военном отношении, но — небывалая вещь — солидарными и объединенными под общим командованием. А что еще хуже, отряды эти сражались на своей земле и снабжались местными жителями, тогда как арабские линии снабжения растянулись на пятьсот километров и проходили по враждебным территориям, где были возможны любые диверсии. Все это, конечно, аргументы серьезные, но недостаточные, чтобы заставить мусульманских военачальников отказаться от прямого столкновения. Но существовало еще одно обстоятельство, о котором, похоже, Девиосс забывает. Чтобы его понять, надо обратиться к событиям более чем десятилетней давности.

В 717 г. могучая мусульманская эскадра под предводительством непобедимого до той поры Сулеймана осадила Константинополь. Флот мусульман установил жесткую блокаду города, длившуюся без малого одиннадцать месяцев. Новый император Лев III (717–747), проведя смелую контратаку, освободил морские пути, ведущие к портам, чем и спас столицу. Эта победа стала стратегическим, но главное — психологическим успехом. Лопнул миф о непобедимости исламских воинов. Узнав об этом, вестгот Пелайо, до той поры сотрудничавший с арабами, бежал из Кордовы и поднял антиисламское восстание в Астурии, где его провозгласили королем. Оскорбленный правитель Кордовы бросил на борьбу с ним все имевшиеся в его распоряжении силы. С этого момента мы располагаем двумя версиями событий: христианской из «Хроники Альфонсо III» и арабской, зафиксированной в «Нафт аль-Тиб», или «Истории мусульманских династий в Испании» Аль-Маккари. Обе скорее напоминают сказку и заслуживают внимания не благодаря своей исторической ценности, а как истинные жемчужины средневековой литературы. По рассказу Аль-Маккари (согласно переводу Клаудио Санчеса-Альборноза, «L'Espagne musulmane». Tardy Quercy, 1985) Пелайо бежал из своей столицы Кангас-де-Онис и укрылся в неприступных пещерах, где его можно было взять только измором. Когда же его люди начали умирать с голоду и в живых осталось всего тридцать рыцарей и десять женщин, пчелы принялись носить им мед, складывая его в расщелинах скал. Видя это, мусульмане, также страдавшие от голода и жажды, кричали им: «Тридцать глупых ослов! Что вы можете нам сделать?» После чего, понимая, что у Пелайо уже нет никаких реальных сил, сняли осаду и ушли.