Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе Страница 5

Мужчина складывает листок вчетверо, просит конверт у женщины, которая только что поставила перед ним бокал красного вина. Женщина немолода, но мужчина обращается к ней как к королеве, и, подобно королеве, она язвительно отвечает по-итальянски, что держит не канцелярский магазин, а лучшую и самую дешевую на Монпарнасе закусочную. Женщину зовут Розали, а закусочная, бывшая молочная лавка [3], в доме № 3 по улице Кампань-Премьер, – ее королевство. То и дело сюда наведываются разные плуты, чьи желудки она ублажает пастой болоньезе и оссобуко [4]: русские, поляки, чехи, венгры, требовательный румын, пузатый мексиканец, который не стесняется ущипнуть ее за бочок с тех пор, как от кого-то узнал, что она позировала Кабанелю [5]и Бугро [6]обнаженной, ну, или почти. На нескольких хороших парней, платящих наличными, – вроде одного японского художника, чистенького и одетого с иголочки, – приходится целый батальон бедняков, которые рассчитываются собственными полотнами.

Мужчина достает карандаш – у него их целая коробочка, – вырывает из блокнота еще один листок, а дальше – пальцев уже не видно, видны только линии, растущие и сопрягающиеся. Сначала нос, потом глаза, рот, овал лица, определившийся одним штрихом! Все действо напоминает танец, какую-то магическую пляску, мужчина словно забывает обо всем и на волнах собственного виртуозничества уносится в далекий мир, известный лишь ему, возвращение из которого знаменует подпись: Commediente l’Amedeo.

Женщина не хочет брать рисунок, но мужчина повторяет, что это подарок, что она его заслужила, что без чудо-спагетти прекрасной Розали он, возможно, уже покинул бы этот мир. Слова произнесены с легкой усмешкой и в то же время с жаром и немного смущенно, с невероятным обаянием, свойственным ему одному. Женщина молча берет рисунок, затем исчезает на кухне, откуда сильно пахнет мясом, и возвращается с конвертом в руках.

Мужчина поворачивает конверт, замечает на нем пятнышко, колеблется. Ему неловко, и одновременно он укоряет себя, словно за недостойное поведение. Любить народ не значит быть его частью. Мужчина разглаживает конверт. Пишет адрес карандашом: Полю Александру, улица Дельты, дом № 7, 18-й округ. Париж.

* * *

Улица Дельты тянется от улицы Фобур-Пуассоньер до улицы Рошешуар. Главное – сохранять трезвость рассудка: шанс полюбоваться фаланстером «доктора Александра», друга, единомышленника, первого коллекционера Амедео Модильяни, почти нулевой. Уже в 1910 году виллу собирались сровнять с землей. На открытке тех времен дом еще цел, но выглядит полуразрушенным и застекленными дверьми-окнами выходит на пустырь. Что осталось от этой богемы?

Ничего.

Забавная, однако, деталь: в доме № 7 на улице Дельты теперь центр приема иностранцев, прикрепленных к полицейскому участку 9-го округа. Наверняка это идея призраков. В частности, конечно, Поля Александра.

* * *

Я сын богатого аптекаря из 16-го округа. Мне двадцать шесть лет, хотя на вид больше – может, меня старит бородка или мешки под глазами. Я учился у иезуитов и стал дерматологом, чтобы отец не беспокоился о моих финансовых делах, у меня манеры моего круга и соответствующие возможности, однако меня влечет к свободным бесшабашным людям, чьи умы исполнены фантазий и надежд. Я никогда не стану художником – разве что рукой помощи, которая его поддержит, знатоком, который его защитит, другом, который приютит. Итак, я открыл свой диспансер в доме № 62 по улице Пигаль на Монмартре, затем арендовал небольшой двенадцатикомнатный особняк на улице Дельты. Городские власти Парижа собираются вскоре его снести, но какая разница? Место мне по душе, скоро оно превратится в оазис свободных умов. Искусство и свобода – единственная религия Дельты, об этом, конечно, судачат, шепчутся, говорят, наши женщины ведут распутный образ жизни; и правда, Раймонда, славная подруга Мориса Друара, скульптора, по субботам веселит нас, танцуя в одних туфельках. Абсент, опиум и кокаин, разумеется, причина некоторых беспорядков. Я предпочитаю гашиш, впрочем, употребляю его в умеренных количествах и весьма осторожно. Помню, однажды мы с моим братом Жаном приняли гашиш вместе с Идой Рубинштейн на втором этаже особняка «Мерис», где она обосновалась к 1910 году. Звезда русского балета впала тогда в какое-то восторженное безумие. Мы с Жаном возвращались на Монмартр по набережным. В ночи на небе звезды сияли нам, словно ноты на воображаемой партитуре. А деревья цвели фейерверками.

Эту потребность в феерии мы все удовлетворяли на улице Дельты.

Модильяни появляется там в ноябре 1907 года. К тому времени он уже год как живет в Париже. Он приезжает на автомобиле с площади Жана-Батиста-Клемана, из дома, откуда его выгнали. За рулем дама, одетая с иголочки, Мод Абрант, американка. За машиной следует двуколка, набитая книгами, рисунками и тряпьем. Я предлагаю Модильяни комнату на втором этаже. Он отвечает, что ему достаточно угла, чтобы работать и разместить полотна. На улице Коленкур их ждут в отеле. Очевидно, за отель платит мадам. Мадам богата, и у нее хороший вкус, а более обаятельного типа, чем этот сумрачный художник, не найти.

Пожмите человеку руку, и вы поймете, чего он стоит. Я сразу смекнул, с кем имею дело. Бодлер говорит о «чрезмерном достоинстве» – это и про Модильяни. Мне не терпится увидеть его полотна, он не заставляет себя долго упрашивать и показывает картины, не ожидая с моей стороны одобрения. Однако я с первого взгляда отмечаю его невероятный дар. И говорю ему об этом, он отвечает, что только мне и по душе его работы: с тех пор как он приехал в Париж, не нашлось ни одного покупателя.

* * *

Однажды Пол Боулз сказал французскому журналисту, который явился взять у него интервью в Танжере: «Быть счастливым легко, если довольствуешься малым». Но как художник может довольствоваться малым?

Я пишу эти строки, сидя перед портретами Николая Гумилева, Анны Ахматовой и Амедео Модильяни. Фотография Модильяни датируется 1906 годом – именно тогда он переехал в Париж, две другие фотографии – 1910 года.

Гумилев готовился к фотосессии словно к свиданию с любимой женщиной. Продумал каждую деталь: целлулоидный воротничок, высокий и крепкий, как подбородник рыцарского шлема, словом, соответствующий канонам дендизма, усы, подстриженные специальными мини-ножницами. Плюс идеальная соломенная шляпа-канотье.