Мадам Пикассо - Энн Жирар Страница 5

Ева уже почти решила спросить Сильветту, знает ли она, кто это такой, но неожиданно звуки оркестровой музыки возвестили о начале второй части представления, и она услышала голос мадам Люто: она звала ее. С посторонними мыслями придется подождать до конца рабочего дня, а Ева была уверена, что добьется успеха на этой работе.

Он стоял перед мольбертом с кистью в руке, босиком и без рубашки, оставшись лишь в бежевых брюках, завернутых до лодыжек и забрызганных краской. Утренний свет вливался в студию художника на верхнем этаже обветшавшего дома Бато-Лавуар. Мольберт располагался перед окном, выходившим на виноградник и склон холма, где паслись овцы. За ним расстилалась широкая равнина с серыми шиферными крышами домов, утыканных каминными трубами.

На холодном кафельном полу маленькой студии царил беспорядок: тряпки, банки с красками, кисти. Оштукатуренные стены были покрыты рисунками. Здесь Пабло Пикассо чувствовал себя кем-то гораздо более значительным, чем просто художник. Здесь он являл собой великого испанского матадора, а влажный холст был быком, которого предстояло усмирить.

Сама его живопись воплощала искусство соблазнения и подчинения.

Теперь, когда личные мысли были отодвинуты в сторону, на холсте, наконец, отразились его усилия. Как только Пикассо понял, что одержал верх, он успокоился. Картина открылась перед ним, как любовница, и овладела им, как чувственная женщина. Эти сравнения всегда присутствовали в его разуме. Работа, бросавшая ему вызов и сдававшаяся на его милость, становилась его самой экзотичной любовницей.

Пятна краски остались на его штанах, завитках темных волос на груди, руках и подошвах ног. Одна алая полоса наискось пересекала его щеку, а другая запуталась в длинной гриве черных волос.

В этот ранний час в студии царила тишина, и все вокруг казалось погруженным в легкую дымку. Пикассо любил и ценил такие моменты. Он посмотрел на влажное полотно, на кубы и линии, говорившие с ним, словно стихи. Однако тишина наводила его на мысли и о других вещах.

Фернанда опять слишком много выпила после очередной ссоры, поэтому ему пришлось отправиться в «Мулен Руж» и обратиться за утешением к предсказуемой компании своих испанских приятелей. Растущая парижская слава немного облегчала его беспокойство, но он знал, что после сегодняшней ночи Фернанда будет дома, в их новой квартире, а вчера вечером он был слишком рассержен для того, чтобы возвратиться к ней. Поэтому он пришел в свою студию.

Пикассо любил Фернанду и не сомневался в своих чувствах. До него ей выпала непростая жизнь вместе с грубым мужем, от которого она сбежала и с которым даже теперь боялась развестись, и Пикассо всегда испытывал непреодолимую потребность защищать ее хотя бы поэтому. Они вместе пережили голодные годы, когда он был неизвестным художником, боровшимся за выживание в Париже, и это укрепило их связь, несмотря на взаимное нежелание становиться мужем и женой.

Однако в последнее время он начал сомневаться, что таких неофициальных отношений было достаточно для них, тем более, что неопределенность в личной жизни распространилась и на многое другое. В преддверии своего тридцатого дня рождения он остро ощущал, что ему чего-то не хватает. Возможно, это чувство относилось только к нему самому.

Пикассо окунул маленькую кисть в баночку с желтой краской. За грязными окнами уже сияло солнце. Он на мгновение сосредоточился на пасущихся овцах, которые делали этот уголок Монмартра похожим на сельский луг. Внезапно он подумал о Барселоне, где осталась мать, постоянно беспокоившаяся за него.

Мысли о семье и о простом детском счастье разматывались, словно клубок, перед его мысленным взором. Он думал о своей младшей сестре Кончите, о ее широко распахнутых голубых глазах и очаровательной невинности. Даже после всех этих лет в Париже Пикассо сильно тосковал о ней, но отгонял воспоминания усилием воли и заставлял себя думать о чем-то другом. Он не мог изменить произошедшего. Любые попытки что-то изменить в своей жизни причиняли ему боль, омраченную гнетущим чувством вины.

Стук в дверь окончательно развеял воспоминания, отступившие в дальний уголок его разума. Дверь распахнулась, и двое молодых людей ввалились в студию. Это были его добрые друзья, Гийом Аполлинер и Макс Жакоб. Они смеялись, по-братски обнимая друг друга за плечи, и от них разило спиртным.

– Вот чего стоят обещания Пабло, – заплетающимся языком произнес Аполлинер и обвел комнату широким жестом. – Вчера вечером ты обещал встретиться с нами в «Шустром кролике» после представления в «Мулен Руж».

– Я много чего говорю, амиго, – проворчал Пикассо и вернулся к своей картине. Но даже раздосадованный этим неожиданным вторжением, он был рад, что пришли его друзья, а не Фернанда.

Пикассо любил этих неприкаянных поэтов, как собственных братьев. Они поддерживали его интерес к разным идеям, к поэзии и философии – ко всему, что привлекало его в живописи. Они беседовали, напивались, жарко спорили и испытывали глубокое доверие друг к другу, которое Пикассо особенно ценил теперь, когда перед ним забрезжили первые проблески настоящей славы. Сейчас он был не вполне уверен, на кого из друзей можно положиться и кто любит его такого, как он есть. Но Макс Жакоб и Гийом Аполлинер были выше любых подозрений.

Макс был небольшого роста, аккуратный, начитанный и необыкновенно остроумный сын портного из Кемпера. Он стал первым другом Пикассо в Париже. Той зимой, десять лет назад, Пикассо находился в таком отчаянном положении, что ему пришлось использовать собственные картины в качестве топлива, чтобы хоть как-то согреться. Макс дал ему койку для сна, и они поочередно делили узкую кровать, договорившись о восьмичасовых сменах. Макс спал по ночам, пока художник работал, а Пикассо отсыпался днем. Юный литератор мало что мог предложить, но всегда делился с другом тем, что имел.

Раньше считалось, что Макс опережает Аполлинера в полете фантазии, но теперь это было не так. Пристрастие Макса к опиуму и эфиру поставило его в невыгодное положение по сравнению с умным и обаятельным Гийомом Аполлинером, который заправлял распорядком их светской жизни.

– Где твой виски? – спросил Макс.

– У меня его нет, – фыркнул Пикассо.

– Фернанда все выпила? – поинтересовался Аполлинер.

– В общем-то, да.

– Святые яйца, но как это может быть? – воскликнул Макс. – Она редко приходит сюда после того, как ты поселил ее в шикарной квартире на бульваре Клиши, и мы об этом знаем.

– Так вот, вчера она пришла. Мы поссорились, и она выпила виски, потому что у меня не было вина, – ответил Пикассо по-французски, но с сильным андалузским акцентом, выдававшим его происхождение. Все говорили, что его французский ужасен из-за неправильного употребления времен и глаголов, но это его не беспокоило.

– Ага, – нейтральным тоном протянул Аполлинер и легко прикоснулся длинным пальцем к холсту с еще влажной краской. Он не всегда верил историям Пикассо. – Это многое объясняет.