Кто Вы, "Железный Феликс"? - Александр Плеханов Страница 5

Уровень отношений между государствами с различным общественным строем, оценки руководством страны результатов политического и идеологического характера преобразований в стране еще не побуждали советское правительство к конкретным шагам в области внешней политики. Главным препятствием мирному сосуществованию была атмосфера взаимного недоверия. Концепция, по которой основным стержнем мирового развития являлась борьба двух противоположных систем, непримиримость социализма и капитализма, легла в основу всей внешней политики СССР на десятилетия.

Антисоветчики рассчитывали на быстрый крах большевистской власти сначала на фронте военном, затем на фронте хозяйственном, делали ставку на мелкобуржуазную стихию и повстанческое движение, на внутреннюю оппозицию, в том числе и в самой компартии. А лидеры большевиков считали, что мировая революция позволит обеспечить безопасность советского общества. Поэтому в условиях противостояния принцип мирного сосуществования был сведен к стремлению оттянуть, как тогда казалось, неизбежную войну с капиталистическим миром.

Постепенно от штурмовых методов и надежды на скорую мировую революцию политическое руководство страны вынуждено было перейти к тактике осады и приступить к реализации концепции строительства социализма в одной стране. Действия политического руководства затрудняли возможность вхождения молодого государства в мировое сообщество.

Отвечая на вызов коммунистов, капиталистические государства стремились не только к укреплению «санитарного кордона», но и оказывали всемерную помощь эмигрантским центрам, внутренней контрреволюции и оппозиционным силам, готовили военную интервенцию. Поэтому оборонное мышление подменило и вобрало в себя идею развития самого государства. К тому же это не только зависело от политического положения страны и расстановки сил, но и было определено идеологизированным подходом руководителей страны ко всей внешней политике. Кроме того, нельзя не учитывать, что неизбежными последствиями Гражданской войны стали недоверие, неприязнь и враждебность к западным странам — вчерашним участникам интервенции, укоренившееся в умах большинства населения, что стало питательной средой для формирования менталитета «осажденной крепости» и атмосферы «холодной войны».

Еще до того как большевики пришли к власти, а Ф.Э. Дзержинский стал председателем ВЧК, Россию охватил террор. Однако все предреволюционные хоть как-то идейно мотивированные теракты левых эсеров, лихих бомбистов, анархистов против царских чиновников, просто померкли в сравнении с беспределом, захлестнувшим Россию после Февральской революции. Акты самосуда, оскорбления и насилия, убийства и расправы были применены не только к сотрудникам охранных отделений, жандармерии и полиции, но и к сотням ни в чем не повинных морских офицеров, которых расстреливали на Балтике, а в армии на штыки поднимали командиров полков. Почти половина помещичьих усадеб выгорела именно в 1917 г., их хозяева были физически истреблены или изгнаны с нажитых мест. Империалистическая война перевернула все представления о нравственности. За три года исчезло уважение к церкви и ее заветам. В образованном человеке, в любом чиновнике стали видеть обманщика, врага. Война стала повивальной бабкой не только революции, но и террора. Народ вооружили и озлобили не большевики.

О «ритуальности» русского народа в смысле «дай полизать крови» писал Александру Блоку В.В. Розанов. И Блок отвечал: «Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем «дай полизать крови». Но вот: Сам я не «террорист» уже по одному тому, что «литератор». Как человек, я содрогаюсь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных… И, однако так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений, что я действительно не осужу террор сейчас».

На вопроса о причинах братоубийственной войны историки давно дали ответ. Отметим лишь, что в то драматическое время ни большевики, ни белогвардейцы, ни меньшевики, ни эсеры не желали идти на какие-либо компромиссы, а стремились уничтожить своих противников.

Первую акцию эсеровские боевики осуществили в Петрограде 20 июня 1918 г. Был смертельно ранен член Президиума ВЦИК комиссар по делам печати Петроградского совета В. Володарский. После убийства М.С. Урицкого и ранения Ленина большевики перешли к красному террору. «Родившийся в Февральской революции как стихийный самосуд революционной толпы рабочих, солдат и матросов», красный террор, по мнению А.И. Степанова, «трансформировался в строго централизованную, целенаправленную и весьма эффективную систему наблюдения, фильтрации, устранения, подавления и уничтожения всех потенциальных, скрытых и явных противников большевистского режима» [19].

В годы Гражданской войны как белые, так и красные проводили политику физического уничтожения и устрашения по отношению к своим противникам. Так, генерал С.Л. Марков, отправляя в бой последние резервы, напутствовал идущих на смерть: «Имейте в виду, что враг чрезвычайно жестокий. Бейте его! Пленными загромождать наш тыл не надо!» [20]. Л.Г. Корнилов говорил: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы!» [21].

Большевики в жестокости также не уступали белым генералам. 17 сентября 1918 г. в одной из влиятельнейших газет «Северная коммуна» было опубликовано беспрецедентное требование члена ЦК РКП(б) и председателя Петроградского совета Г.Е. Зиновьева (с 1919 г. глава Коминтерна): «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожить» [22].

Многие факты свидетельствовали о дальнейшем одичании общества, ввергнутого в жесточайшие испытания. Случаи людоедства и трупоедства в Поволжье, жестокости, выходившие за рамки юридических и нравственных норм, не были единичными. Конечно, роль катализатора насилия в Гражданской войне выполняла ненависть к старому режиму, революционная нетерпимость масс ко всем сомневавшимся и стоявшим в стороне от политической борьбы, непоколебимая уверенность большевиков в правоте своего дела. В этих условиях классовая целесообразность считалась выше общечеловеческих нравственных норм, а жестокость после кровопролитной мировой войны не исчезла. Но и среди политических противников в России большевики отнюдь не были в числе самых жестоких. Националистический террор, погромы и резня на конфессионально-этнической почве также были трагическими реалиями эпохи. Это переплетение различных видов террора порождало все новые и новые, более жестокие и изощренные формы и методы насилия. Только петлюровский террор унес, по некоторым оценкам, 300 тыс. жизней [23]. И А.В. Пешехонов не случайно обратился к А.И. Деникину с таким вопросом: «Или вы не замечаете крови на этой (белогвардейской — Авт.) власти?» Такой упрек мог быть сделан любому белогвардейскому правительству. Между красным и белым террором было много общего. На это обратил внимание С.П. Мельгунов, но «белый» террор всегда был ужаснее «красного», другими словами, реставрация несла с собою больше человеческих жертв, чем революция». Однако красный террор, отмечал он, отличался от белого продуманной системой. «Слабость власти (белой — Авт.), эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора — явления разных порядков» [24].