Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века - Николай Воскресенский Страница 5

Тем не менее даже беглый позитивный отзыв знаменитого академика, которым он удостоил труды безвестного учителя-энтузиаста в 1927 году, тот воспринял как значительное событие в своей жизни. Позже, уже полтора десятилетия спустя, Николай Алексеевич писал о «теплом участии» со стороны Платонова, о том, что отзыв Сергея Федоровича «вдохновлял и поддерживал» его в последующее «тяжелое» время [41]. Впрочем, минимальность интереса, который проявили во второй половине 1920‐х годов в Археографической комиссии к разысканиям Воскресенского, избавила его в дальнейшем от очень вероятных злоключений похуже «авторского одиночества». Ведь, если бы Николай Алексеевич вошел тогда в окружение С. Ф. Платонова (хотя бы и не самое ближнее), он рисковал оказаться в жерновах упомянутого выше «академического дела» 1929–1931 годов.

Да и начни Воскресенский работать в то время в каком-нибудь ином, не связанном с С. Ф. Платоновым, историческом научном учреждении, неясно, как сложилась бы его судьба. Известно ведь, например, что 31 марта 1937 года директор только что созданного Института истории СССР академик Н. М. Лукин (вскоре и сам репрессированный) воодушевленно констатировал: по числу разоблаченных «врагов народа» Институт занял почетное первое место в системе АН СССР. Только в Ленинградском отделении Института из двадцати сотрудников было арестовано четырнадцать [42]. Вот уж воистину, «не знаешь, где найдешь, а где потеряешь»…

Что бы там ни было, и сотрудники научных учреждений, трудившиеся в них до эпохи Большого террора, и их преемники с одинаковым упорством отказывались поддержать Воскресенского. Позднее Николай Алексеевич процитировал суждения, которые ему довелось услышать в 1930‐е годы, когда он искал возможность опубликовать «Законодательные акты Петра Великого»: «Это нас не интересует», «Это не входит в наши планы», «Нет бумаги для печатания», «Нет у нас штатных оплачиваемых рецензентов» [43].

Между тем предпосылки к признанию ученых изысканий Николая Воскресенского начали исподволь складываться в середине 1930‐х годов. Связано это было с состоявшимся 20 марта 1934 года совещанием в ЦК ВКП(б) по вопросам преподавания истории в средней школе. По свидетельству С. А. Пионтковского, на данном совещании И. В. Сталин внезапно обрушился с критикой на имевшиеся учебники истории (выстроенные в духе примитивно социологизаторской концепции умершего к тому времени М. Н. Покровского), заявив в частности, что «нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей». Вслед за этим глава партии и государства высказал уж и вовсе неожиданную фразу об исторической роли русского народа: «…Русский народ собирал другие народы, к такому же строительству приступил и сейчас» [44].

Итогом стало оживление исследований по отечественной истории досоветского периода, отказ от нигилистических трактовок многих ее событий, а также заметное смягчение официальной позиции в отношении уцелевших историков «старой школы». Заодно, всецело в духе времени, началось масштабное разоблачение «школы М. Н. Покровского». Официальный отказ от исторической концепции последнего изрядно вдохновил Н. А. Воскресенского (в том числе и как школьного учителя).

Неизменно равнодушный к политической и идеологической конъюнктуре, ни в одной работе не цитировавший труды ни классиков марксизма-ленинизма, ни даже Сталина (!), Николай Алексеевич не удержался, чтобы не сослаться – в предисловии к монографии, подготовленной к печати в 1946 году, – на официозный двухтомник 1939–1940 годов, первая часть которого называлась «Против исторической концепции М. Н. Покровского» [45]. Проверив эту ссылку Николая Воскресенского, легко убедиться, что он имел в виду статью А. М. Панкратовой «Развитие исторических взглядов М. Н. Покровского». На указанной странице Николая Алексеевича привлекли, очевидно, суждения Анны Панкратовой о том, что «история в школах была заменена схематической социологией с элементами политграмоты», что «программы по истории… дезориентировали учащихся», а «исследование конкретной, фактической истории было заменено изучением по формациям и по проблемам» [46].

Что характерно, сославшись на работу Панкратовой, Николай Воскресенский вовсе обошел вниманием помещенную в том же сборнике пространную статью Б. Б. Кафенгауза «Реформы Петра I в оценке М. Н. Покровского» [47]. Как представляется, статья Бернгарда Кафенгауза не вызвала интереса Николая Алексеевича из-за отсутствия в ней явно выраженных позитивных оценок личности первого российского императора. Прикрывшись частоколом цитат из трудов классиков марксизма-ленинизма и И. В. Сталина, Бернгард Борисович по существу уклонился от выражения собственного мнения о фигуре царя-реформатора, ограничившись туманной фразой, что «Петр I более сложная натура, чем думал Покровский» [48].

Тогда же, на рубеже 1930–1940‐х годов, в судьбе Воскресенского произошли решительные перемены к лучшему. И связаны они были не только с кампанейским разоблачением «школы М. Н. Покровского» и фрагментарным возвращением к академическим традициям в исторической науке. То и другое явилось важными, но в большей мере фоновыми предпосылками этих перемен. Дело в том, что на жизненном пути Николая Воскресенского повстречался Б. И. Сыромятников.

IV

Когда, где и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Николая Алексеевича с Борисом Сыромятниковым, в точности установить к настоящему времени не удалось. Можно лишь с уверенностью предположить, что произошло это или в 1939 году, или в начале 1940-го. По крайней мере, весной 1940 года Борис Иванович уже начал знакомиться с рукописью труда Воскресенского и готовить на нее отзыв. В его рабочем дневнике, в записи от 19 марта 1940 года, отмечено: «Просмотр работы Воскресенского, т. 1, кн. 1 и часть отзыва» [49].

К тому времени Сыромятников прошел заметно иной жизненный путь, нежели Воскресенский [50]. Сын земского врача, коренной москвич, Борис Сыромятников по возрасту был старше Николая Алексеевича на пятнадцать лет. По окончании в 1899 году юридического факультета Императорского Московского университета Борис Иванович был оставлен на кафедре истории русского права для подготовки к профессорскому званию. Стажировался в университетах Парижа, Дижона, Берлина. После возвращения в Россию занимался разнообразной преподавательской и общественной деятельностью, активно публиковался в периодических изданиях либерального толка.