Малевич - Ксения Букша Страница 5

Клюн и Малевич не были «душа в душу». Клюн относился к Малевичу с большой любовью, живым интересом, но понимать его не понимал, просто был не в состоянии понять — чего-то ему для этого не хватило. Поэтому его воспоминания, хоть и очень доброжелательные, кажутся наивными. В них есть анекдоты, которые Малевич выдумал о своей жизни, причём некоторые, кажется, для одного Клюна. Есть характеристики Казимира, очень тёплые, но неточные. Клюн иногда не осознавал причины, мотивы поступков друга. Но это нельзя считать недостатком. Просто к словам Клюна о Малевиче надо относиться критично, и не все события, изложенные простодушным Клюном, в самом деле имели место.

Лишнее доказательство близости Клюна и Малевича — их «взаимные автопортреты», если можно так выразиться. В «Эскизах фресковой живописи» (самое начало пути Малевича) есть картина, где на переднем плане, на фоне небесных праведников, крупно маячит некая фигура с бантом, на котором написано «К. Малев». На самом деле это никакой не Малевич, а самый настоящий Клюн со своей бородой и спокойным лицом. Для Малевича лицо друга стало чем-то вроде образца, когда он хотел нарисовать не портрет, в котором есть характерная индивидуальность (для этой задачи больше подходил он сам), а лицо вообще, лик. Таков «Портрет Ивана Васильевича Клюнкова» (1912), который был выставлен Малевичем в 1927 году в Берлине под названием «Православный». Таков и кубофутуристический «Усовершенствованный портрет строителя (Портрет И. В. Клюна)» (1913). Сам себя Клюн тоже однажды «распикасил» кубофутуристически: изобразил в виде пилы и срубов. Малевич рисовал Клюна и после супрематизма, в период реализма. В свою очередь, Клюн написал портрет друга за два часа до кончины и на смертном одре — то есть именно тогда, когда всё малевичевское из Малевича ушло и тоже остался лик.

Можно сказать и так: они были близки, но не знали друг друга; им было интересно и знакомо друг в друге не характерное, не человеческое — а то, что поверх. Остальное было не важно.

Но вернёмся ко второй половине 1900-х годов. У Казимира и Казимиры к этому времени уже двое детей: вдобавок к сыну Толе в 1905 году родилась дочь Галина. Взять жену и детей художник не мог себе позволить, не хватало денег, и негде было жить вместе. Мать Малевича Людвига Александровна давно печалилась по поводу такого брака на расстоянии, но при этом понимала, что вытащить Казимира из Москвы обратно в Курск не удастся. В 1906 году она решила переехать в Москву сама, с дочерьми, невесткой и внуками. По объявлению в газете нашла место заведующей столовой, которую затем взяла в аренду. Вместе с дочерьми Севериной, Викторией и Марией она хозяйствует в столовой, готовит закуски и обеды. Людвига Александровна сняла квартиру, обставила её мебелью. Однако Казимир переезжать к ним не спешил, а жил ещё некоторое время в доме-коммуне. В 1908 году столовую обокрали повар и швейцар во время рождественских праздников, и дела Людвиги Александровны — в который раз — пошатнулись. А Казимир по-прежнему не брал на себя обязанностей кормильца семьи. Наоборот, как передаёт Нинель Быкова со слов своей матери, Галины — дочери Малевича: «…все силы семьи были брошены на обеспечение деда всем необходимым для работы, на становление его как художника». Конечно, какие уж там силы — женщины с малыми детьми одни в Москве; но факт, что они в основном справлялись сами и проявляли чрезвычайное понимание обстоятельств, особенно если учесть, что Малевич на тот момент ещё не был тем Малевичем, каким мы его знаем. Впрочем, несмотря на все усилия Людвиги Александровны, семья Казимира всё равно развалилась. Ненадолго он всё же переезжает к жене, и тут же между ними начинается разлад. Сыграли роль долгие отлучки, преданность Казимира своей профессии, нелёгкое житьё Казимиры с двумя детьми.

Семейная жизнь никогда не была на первом месте у Малевича. Постоянное желание создать семью, любовь к своим и чужим детям сочетались у художника с невозможностью вести правильный образ жизни главы семьи, содержать их регулярными заработками. В этом противоречии Малевич неизменно выбирал верность искусству. Чрезвычайно характерен и о многом говорит рассказ о похоронах, выдуманный Малевичем специально для Клюна. Якобы идёт он как-то по Москве, а тут — похороны, несут в гробу маленькую девочку, за гробом мать и двое старших детей. И тут Малевич понимает: да это же его жена, его дети, это хоронят его младшую дочь! И сам художник в стороне, у стены, как тень, бедный, голодный. «Эх, почему я не передвижник? Тема, тема-то какая для картины!» — восклицал Малевич в пересказе Клюна. Никакой третьей дочери от первого брака у Малевича не было… Всю историю можно охарактеризовать как крепчайший глум, превосходящий розыгрыши футуристов и обэриутов. Причём смысл истории не в том, что Малевич циник, а именно в самой его готовности выдумать эту трагедию, причём именно для наивного Клюна, который всерьёз в неё поверил. Если весь авангард — немножко цирк, то эта шутка Малевича — трюк высшей категории. (Старший сын его, Толя, действительно умер на Украине от сыпняка, позже, в 1915 году, в том самом, в котором написан был «Чёрный квадрат». Болела и дочь Галя, но выжила.)

Вот ещё одна история, то ли бывшая, то ли не бывшая. Как-то весной и летом, чтоб подкормиться, Малевич жил в имении у помещика Романова (Клюн называет его Родионовым), в Курской губернии. Романов был земским начальником и, судя по всему, большим самодуром. Малевич давал его сыну уроки рисования. Неподалёку жила некая молодая вдова, и на Пасху Романовы послали ей поздравления. Малевич прибавил от себя яйцо, на котором сделал рисунок: на земле сидит курица, вокруг неё бодро и решительно бегает петух. Кончилось дело тем, что вдова послала за Малевичем и увезла гостить к себе.

Вернувшись в Москву осенью 1905 года, Малевич обнаружил, что в стране бушует революция. Малевич к этому времени держался решительных, революционных взглядов, читал Горького и считал себя социалистом. В Курске его братья Мечислав и Антон состояли под надзором полиции. Именно в эти времена Малевич познакомился с Кириллом Шутко, тогда — профессиональным революционером, пропагандистом, членом РСДРП с 1905 года, любившим притом искусство и театр. После революции Шутко станет дипломатом, чиновником; его дружба с Малевичем не прекратится никогда, Шутко будет защищать художника от нападок в формализме, станет одним из его покровителей в верхах. А началась их дружба именно в 1905-м, когда Малевич в свободное от рисования время неожиданно решил принять участие в боях за Красную Пресню.

Доверимся Казимирову авантюрному рассказу, тем более что главное в нём — даже не факты, а сам тон повествования:

«Я достал бульдог и пули. Была настоящая война. Я присоединился к группе, у которой карманы были полны пуль и разной системы револьверов. К этой группе присоединились ещё охотники. Мы шли к Красным воротам, там был бой. Нас повернули к Сухаревой башне. Мы должны были обеспечить Сухаревский пункт, перегородив Садовую у 2-й Мещанской. Нас (несколько человек) поставили у Сретенской улицы для наблюдения. Затрещали заборы, стали нагромождать баррикаду. Дело было к вечеру. Мы заметили, что по Сретенке двигались солдаты. Мы отошли в проходы Сухаревой башни. Солдаты быстро приближались, подходя к площади. Послышалась команда и солдаты взяли на изготовку. Мы дали знать на баррикаду. Момент, и у нас тихая команда. Дали залп. Солдаты хоть и были наготове, но не ожидали такого нахальства. Мы стреляли раз за разом. Я быстро кончил свои пять пуль, которыми заряжен был револьвер. Заряжать уже не пришлось: солдаты, обнаружив нас, стали палить в проход. Несмотря на их пальбу, пули никого из нашего поста не тронули, только штукатурка сыпалась». За ними бросились в погоню, и Малевич случайно забежал на лестницу, где жил его знакомый. Тот заставил его спрятать револьвер, усадил, стали курить и пить водку: «Выпили, хорошо пошло до пяток, — был голоден, а в таких случаях всегда идёт до пяток. Он запел: „Во поле берёза стояла, калина-малина“. Я басую.