Джон Рид - Теодор Гладков Страница 5

Четыре восхитительных месяца в Европе пролетели, как четыре дня. Но в одно прекрасное утро Джеку пришла в голову неожиданная мысль. Сначала она показалась ему забавной, но в следующее мгновение ввергла в уныние. Как заработать на жизнь? Собственно говоря, за четыре года в Гарварде его не научили делать ничего! Он абсолютно ничего не умел!

Рид не сомневался, что Америка только и ждет, когда ее покорит такой поэт, как он. Признание, а вместе с ним слава и деньги требовали только одного: чтобы к ним протянули руку. То, что точно так же полагали тысячи молодых честолюбцев, его нимало не смущало — он верил в свою счастливую судьбу. Но до наступления этого безмятежного времени нужно было как-то существовать. Как? Хотел бы он знать…

Ясно было одно: пора возвращаться в Америку и искать там работу. Любую. Прежде чем покинуть Европу, Джек все-таки позволил себе последнюю радость — обошел всю Южную Францию: Оранж, Авиньон, Тараскон, Марсель. В Тулоне он встретился с Пирсом и вместе с ним съездил в Ниццу и Монте-Карло. Злосчастный Уолдо не замедлил, конечно, в пух и в прах проиграться в казино.

Уже перед самым отбытием домой Джек подвел окончательный итог своему визиту в Европу: молниеносно влюбившись, он обручился с девушкой из кружка своих парижских друзей.

Никогда раньше Джек не задумывался, каково финансовое положение его семьи. Он учился в лучших учебных заведениях, свыкся с мыслью, что его ожидает блистательное будущее, всегда имел достаточное количество карманных денег, хотя по самой своей натуре не тяготел к роскоши и мотовству.

Вернувшись в Портленд, он обнаружил, что его родители считаются зажиточными людьми лишь по недоразумению. Политическая деятельность Чарльза Джерома Рида самым плачевным образом сказалась на его финансовых делах. Отец Джека, увы, не принадлежал к числу людей, для которых государственная должность самое надежное средство к достижению материального благополучия. Правда, имение Ридов и Гринов оценивалось в круглую сумму, но оно настолько было отягощено долгами, что рассчитывать на какие-либо доходы не приходилось. Портлендские друзья не без ехидства спрашивали Джека, на какие средства он собирается содержать молодую жену, к тому же француженку. Рид мог на эти вопросы дать только уклончивый ответ, посылая всех к черту.

Поняв, что в Портленде работы не найти, невзирая на возражения родителей, Джек решил пытать счастья только в Нью-Йорке.

Во всем гигантском городе был лишь один человек, который мог ему помочь, — Линкольн Стеффенс. Рид немного побаивался старого газетного волка, строгого и резкого, и долго не решался обратиться к нему. К удивлению Джека, Стеффенс встретил его тепло и радушно. Более того, он, оказывается, уже подумывал о Риде!

У Стеффенса был хороший глаз — еще в Гарварде он отметил Джека и Уолтера Липпманна как возможных будущих «звезд» американской журналистики. История показывает, что предвидение Стеффенса сбылось. Действительно, и Рид и Липпманн стали самыми крупными американскими журналистами, правда, их «звезды» засияли на противоположных сторонах небосклона.

Во всяком случае, старый Стеф, как его называли друзья, твердо решил сделать все от него зависящее, чтобы поддержать двух талантливых молодых людей, пока они будут карабкаться по каменистой и неровной журналистской стезе. Вначале он пристроил к делу Липпманна, окончившего Гарвард годом раньше, а затем подыскал первую работу и для Джека — в «Америкэн мэгэзин», где сотрудничал и сам.

И Джон Рид очутился в журнальной пучине… Впрочем, «очутился» не совсем то слово. Он в ней погряз и утонул. После упоительного четырехмесячного безделья на него свалилась гора больших и малых обязанностей. Он должен был разбирать почту, отвечать на сотни писем — большей частью идиотам и графоманам, вычитывать гранки, помогать редакторам делать номер и прочее, и прочее, и прочее… При этом за жалованье, даже отдаленно не похожее на тот миллион, который ему бы хотелось иметь.

Линкольн Стеффенс, взирая, как Джек отчаянно барахтается в этом потоке, только посмеивался. У него были свои представления о педагогике.

Через полгода Джек с изумлением обнаружил, что он уже не испытывает никакого трепета перед работой, в результате чего справляется с ней гораздо лучше. Кроме того, оказалось, что он преблагополучно забыл о существовании невесты, чему все были только рады.

У Рида появилось даже время, чтобы написать дюжину рассказов, романтичных и возвышенных. К счастью для Рида, большинство из них было отвергнуто всеми журналами. Впрочем, тогда он этому вовсе не радовался.

Наконец фортуна стала относиться к Джеку более милостиво, и некоторые его рассказы и даже стихотворения увидели свет. И Рид ожил.

К этому времени он взял один очень важный психологический рубеж — перестал чувствовать себя в Нью-Йорке чужеземным пришельцем, стал своим в нью-йоркской богеме — той единственной среде, которая призывно влекла его и манила. У этой богемы были свои кумиры, свои законы, свои традиции, так не похожие на те, что властвовали над огромным городом. У нее была даже своя столица, своеобразный нью-йоркский Монмартр, квартал поэтов, художников, артистов — он назывался Гринвич-Виллидж. В этом-то районе на Вашингтон-сквер, 42 поселился и Рид вместе с тремя приятелями по Гарварду: Робертом Эндрюсом, Аланом Озгудом и Робертом Роджерсом. Компания жила весело. Не было такой выходки, которая была бы сочтена в их кругу чересчур вольной или рискованной. Но в общем молодые повесы были бескорыстно преданы искусству и литературе, это было главным для них, несмотря на всю экстравагантность образа жизни. Порой дело доходило до курьезов.

Однажды в студии знакомого художника на Чарльз-стрит собралось шумное и нетерпимое в своих суждениях общество из непризнанных поэтов. Горячие дебаты затянулись за полночь. Когда в камине догорело последнее полено, стало холодно. Хозяин, недолго думая, швырнул на тлевшие угли стул. К утру в студии не осталось никакой мебели, а спору еще не виделось и конца. Тогда один из самых яростных оппонентов Джека, не желая оставлять поле битвы только потому, что у него уже коченел нос, отстегнул и швырнул в камин свою деревянную ногу! Потрясенный такой преданностью идее, Джек сдался.

Все часы, свободные от работы и литературных споров, Джек отдавал Нью-Йорку. Громадный, раздираемый тысячами противоречий город стал ему самым дорогим местом на земле. Через несколько месяцев Джек знал его, как собственную квартиру, начиная от роскошных особняков Пятой авеню и кончая мрачными каменными колодцами Гарлема, куда никогда не проникал луч солнца.

Через несколько лет он писал, вспоминая об этом периоде своей жизни:

«Я любил шагать по улицам от парящих в вышине величественных башен деловой части города, вдоль доков Ист-Ривер, вдыхая здесь запах пряностей и любуясь парусными судами, напоминавшими о далеком прошлом, через кишащий людьми Ист-Сайд, в границах которого разместилось множество чужеземных городков… С глубочайшим волнением наблюдал я отлив и прилив людского потока, стремящегося на работу и с работы, на запад и восток, юг и север. Я хорошо знал и Китайский квартал, и «Малую Италию», и квартал, населенный сирийцами, театр марионеток, бары Шарки и Максорли, меблированные квартиры и притоны бродяг на Бауэри; Хэймаркет, немецкий поселок и все ночные ресторанчики Тандерлойна.