Карамзин - Владимир Муравьев Страница 5

В 1793 году Карамзин напишет большое стихотворение — оду «Волга». Он вспоминает великие исторические события, происходившие на берегах великой реки, говорит о красоте ее пейзажей, богатстве городов и сел, описывает ее, величественную в покое и ужасающую в бурю. Вспоминает он и свое детство на ее берегах:

Где в первый раз открыл я взор, Небесным светом озарился И чувством жизни насладился; Где птичек нежных громкий хор Воспел рождение младенца; Где я природу полюбил, — Ей первенца души и сердца, Слезу, улыбку посвятил, И рос в веселии невинном, Как юный мирт в лесу пустынном.

В детстве с Карамзиным произошел случай, который определил характер его религиозного чувства. В очерке «Деревня» (1792) он пишет: «Как мила природа в деревенской одежде своей: она воспоминает мне лета моего младенчества, лета, протекшие в тишине сельской, на краю Европы, среди народов варварских. Там воспитывался дух мой в простоте естественной; великие феномены были первым предметом его внимания. Удар грома, скатившийся над моей головою с небесного свода, сообщил мне первое понятие о величестве Мироправителя, и сей удар был основанием моей Религии».

Случай был такой. Однажды в лесу, во время грозы, из чащи выбежал медведь и бросился на мальчика. Гибель казалась неизбежной. Карамзин закрыл глаза и твердил лишь одно слово: «Господи…» И когда в следующее мгновение пришел в себя, раскрыл глаза, то увидел страшного зверя, поверженного на землю. Дядька, сопровождавший его, объяснил, что медведя убило молнией, и сказал, что это «чудесным образом Бог спас его».

Карамзин, рассказывая об этом случае в повести «Рыцарь нашего времени» (то же, по свидетельству современника, он неоднократно рассказывал, вспоминая свое детство, в семейном кругу), пишет: «Леон стоял все еще на коленях, дрожа от страха и действия электрической силы; наконец, устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие Бога-Спасителя. Слезы его лились градом; он молился во глубине души своей, с пламенною ревностию, необыкновенною во младенце; и молитва его была… благодарность! — Леон не будет уже никогда атеистом, если прочитает и Спинозу, и Гоббеса, и „Систему натуры“ (трактат французского философа-атеиста XVIII века П. А. Гольбаха. — В. М.). Читатель! Верь или не верь; но этот случай не выдумка».

Другой аналогичный случай, когда Карамзин ощутил чудесную защиту Бога, описан им в оде «Волга»:

Едва и сам я в летах нежных, Во цвете радостной весны, Не кончил дней в водах мятежных Твоей, о Волга! глубины. Уже без ве́трил, без кормила По безднам буря нас носила; Гребец от страха цепенел; Уже зияла хлябь под нами Своими пенными устами; Надежды луч в душах бледнел; Уже я с жизнию прощался, С ее прекрасною зарей; В тоске слезами обливался И ждал погибели своей… Но вдруг Творец изрек спасенье — Утихло бурное волненье, И брег с улыбкой нам предстал. Какой восторг, какая радость! Я землю страстно лобызал И чувствовал всю жизни сладость.

Среди воспоминаний раннего детства, оставивших след на всю жизнь, был голодный год, случившийся на Волге накануне Пугачевского бунта. Карамзину тогда было около семи лет.

«Не могу я без сердечного содрогания вспомнить того страшного года, который живет в памяти у низовых жителей под именем голодного, — писал он в очерке „Фрол Силин, благодетельный человек“, — того лета, в которое от долговременной засухи пожелтевшие поля орошаемы были одними слезами горестных поселян; той осени, в которую вместо обыкновенных веселых песен раздавались в селах стенания и вопль отчаянных, видящих пустоту в гумнах и житницах своих; и той зимы, в которую целые семейства, оставя домы свои, просили милостыни на дорогах и, несмотря на вьюги и морозы, целые дни и ночи под открытым небом на снегу проводили. Щадя чувствительное сердце моего читателя, не хочу описывать ему ужасных сцен сего времени. Я жил тогда в деревне близ Симбирска, был еще ребенком, но умел уже чувствовать, как большой человек, и страдал, видя страдания моих ближних».

Не менее важно отметить в очерке наряду с воспоминаниями об ужасах голода и его тогдашнем детском сострадании также и то, что детская память сохранила образ и имя человека — зажиточного крепостного крестьянина Фрола Силина из принадлежавшей Дмитриевым деревни, который в то тяжелое для односельчан время пришел к ним на помощь, роздал свои запасы хлеба. Для Карамзина его поступок стал серьезным нравственным уроком практического сострадания.

Видя интерес сына к чтению, отец отдал Карамзину ключ от желтого шкафа, в котором хранилась библиотека его матери. Видимо, после ее смерти ни Михаил Егорович, ни мачеха ее не касались. Для Карамзина это была встреча не только с книгами, но и с матерью.

Библиотека матери была по тем временам довольно значительной: «На двух полках стояли романы, а на третьей несколько духовных книг». Обратим внимание на ее состав: романов — две полки, духовных книг — несколько. Карамзин называет четыре из находившихся в библиотеке матери романов: «Даира. Восточная повесть. Перевод с французского. 1766 г.», «Селим и Дамассина. Африканская повесть. Перевод с французского. 1761 г.», роман Ф. Эмина «Непостоянная Фортуна, или Похождения Мирамонда. 1763 г.» и «История лорда N.» (романа с таким названием литературоведам обнаружить не удалось, видимо, Карамзин тут привел не название романа, а имел в виду его героя).

Судя по годам изданий, мать Карамзина и после замужества продолжала пополнять свою библиотеку, самый поздний по изданию роман — «Даира» — вышел в год рождения Николая Михайловича.

«Все было прочитано в одно лето, — пишет Карамзин о романах из желтого шкафа, — с таким любопытством, с таким живым удовольствием, которое могло бы испугать иного воспитателя, но которым отец Леона не мог нарадоваться, полагая, что охота ко чтению каких бы то ни было книг есть хороший знак в ребенке».

Названные Карамзиным романы принадлежат к числу так называемых авантюрных. Безусловно, в доставшейся ему от матери библиотеке были не только эти и не только такие романы, позже Карамзин упоминает, что тогда же он прочел и «Дон Кишота», но именно с них началось знакомство мальчика с художественной литературой, или, как тогда ее называли, — изящной словесностью. Это знакомство стало, как отмечал сам Карамзин, важной эпохой в образовании его ума и сердца.

Романы, перечисленные Карамзиным, давно уже ушли из области живого читательского интереса в историю литературы, а еще более — в историю быта и вкусов. Один литературовед заметил, что, если бы Карамзин не прочел этих романов в детстве, он не прочел бы их никогда. Замечание справедливое, потому что русская литература и русский читатель в конце XVIII — начале XIX века развивались так интенсивно и вкусы менялись так быстро, что беллетристическая книга, вышедшая десять лет назад, у нового поколения вызывала зачастую лишь снисходительную усмешку: устарелым казались стиль, язык, речи героев. Они действительно не были литературным совершенством. Но для Карамзина (да и для почти всех читателей того времени) главным в этих романах были не литературные качества, а сюжет и содержание, тем более что именно через них автор стремился передать свои идеи, мораль и жизненную философию.