Козьма Прутков - Алексей Смирнов Страница 5

29…в период подготовления реформ прошлого царствования… — Поскольку материалы к жизнеописанию Козьмы Пруткова окончены 13 января 1884 года, в правление Александра III, то под «прошлым царствованием» имеется в виду царствование Александра II, а под «реформами» — освобождение крестьян, введение земства, судебные преобразования.

30 Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления… — Один из них дошел до нас. Это проект «О введении единомыслия в России». Подробнее см. девятую главу настоящего издания.

31 «Досуги Козьмы Пруткова». — Ясно, почему сочинение названо «Досугами…». Будучи директором Пробирной Палатки, Прутков имел удовольствие творить лишь во внерабочее время — на досуге. При этом он предпочитал отдавать сочинительству одну творческую ночь в год: с 10 на 11 апреля, отмечая очередную годовщину своего «судьбоносного» сна, а заодно и делая себе подарок ко дню рождения.

32 … «все человеческое мне чуждо». — Характеризуя своего подопечного, мемуарист словно подчеркивает, что как личность возвышенная Козьма Прутков прямо противоположен приземленности известного немецкого экономиста и философа Карла Маркса, ответившего на вопрос анкеты ровно наоборот: «Ничто человеческое мне не чуждо».

33…он бессознательно и против своего желания забавлял… — Ключевые слова. Бессознательно — то есть непреднамеренно. По нашему наблюдению, непреднамеренность — центральный момент всякого творчества. Опираясь только на разум, сделать открытие невозможно. Разум стеснен рамками известного, тогда как открытие — преодоление этих рамок. Ангажированность, заданность, априорность в лучшем случае приводят лишь к экстраполяции известного. Новое качество при этом не рождается. Художник же открывает то, что неведомо сознанию. Открытие там, где пасует привычная логика, куда знание еще не заглянуло. «Идея, положенная в основу образа Козьмы Пруткова, в том, что он бессознательный пародист. Он исправно подражает, но получается пародия, которую сам автор, однако, принимает всерьез»[120]. Против своего желания забавлял — тоже верно. Директор не обязан никого забавлять. Скорей наоборот: он внушает почтение подчиненным, а те могут его и позабавить. Но директор-юморист — такой, как Козьма Петрович, — забавляет всех сам, если не на службе, то «на досуге». Причем забавляет против своей воли, ведь он себя юмористом вовсе не числит: он — не пародист, но подражатель! Копируя достойные образцы, он, по его собственному соображению, являет собой гениального поэта и мыслителя, а совсем не какого-то «юмориста», как бы не понимая, что гений открывается как раз в исключительной оригинальности, а не в подражательстве.

34 Он был горд собою и счастлив… — Гордость собою вызвана у Козьмы необычайно высокой самооценкой — под стать уже известной нам самооценке Николая 1 (которого он, вероятно, и копирует), причем эту комичную завышенность сам Прутков не чувствует. Он постоянно пребывает в эйфории от самого себя, лишь иногда и ненадолго впадая в меланхолию. Прутков, несомненно, счастливый человек. Его карьерный рост, его директорство, его многодетность (видимо, не слишком для него обременительная), наконец, его литературные досуги дают ему ощущение полноты жизни, своей успешности в ней — а все это слагаемые радости бытия. Пребывая на директорском посту, он может щекотать самолюбие сознанием своего поэтического дара; а сочиняя, быть уверенным в нерушимости собственного благополучия и капитальности восемнадцатикомнатной генеральской квартиры в центре Петербурга. Здоровая мажорность его духа поддерживает в нем счастливый тонус. В противоположность Чацкому, испытавшему горе от ума, Прутков переживает счастье от глупости. Между тем его глупость, — а попечители настаивают на ней, — порой преображается в нечто проницательное и весьма разумное. Прутков как бы выходит из образа или, точнее, непроизвольно расширяет границы образа, отведенного ему опекунами, и в этом он оказывается «умнее» их. Непроизвольно и самовольно, как положено полнокровному персонажу, освободившемуся от контроля тех, кто его создал, он способен не только «ломиться в открытые двери», но и проникать за дверцы потайные.

35 Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи. …в уменьшенной копии с портрета… поэтические лучи, к сожалению, едва заметны. — По поводу портрета Козьмы Пруткова разгорелась целая дискуссия. Исследователь П. Н. Берков признается: «Установить, на кого намекает этот „портрет“, очень трудно. Некоторое сходство имеет он с головой Петра I на „медном всаднике“, раб. Марии Калло, ученицы Фальконета, изготовившего совместно с ней этот памятник». Высказанное здесь предположение совпадает с мнением акад. А. С. Орлова и Ю. Н. Тынянова. С другой стороны, существует предположение, что портрет составлен из отдельных деталей лиц, участвовавших в создании Пруткова[121]. Возможно и третье мнение: почему бы портрет Пруткова не мог быть плодом воображения художников? Эту тайну нам не разрешить, а потому перейдем к сиянию музыкального инструмента на портрете. Вероятно, неудовлетворенность лучением рисованной лиры побудила Козьму Петровича сочинить стихи, ей посвященные, — дабы словом усилить свет идущих от нее поэтических лучей. Упомянутые строфы (прежде неизвестные) помещены нами, как предположительно принадлежащие Пруткову, в «Новых досугах», а здесь они звучат в качестве лирического комментария.

ЛИРА

Бывают лиры много больше арфы. Оне громадны. Но, — увы-увы, — На них играют маленькие Марфы, Их трогают малюсенькие Львы. Ах, эти коготки!.. Какие муки Им дергать струны, коль на ухо слон Поющим наступил, и что за звуки, Фальшивя, раздражают небосклон!.. А я владею лирой-невеличкой, Но эхом умножённый во сто крат, — Как ты перстами струны не попичкай, — Грохочет в небе доблестный раскат! Не надо делать из меня кумира, И так ведь сразу видно по лицу, Что эта, — в общем махонькая, — лира Принадлежит великому певцу! [122]

36 Он современник Клейнмихеля, у которого усердие все превозмогало. — Петр Андреевич Клейнмихель (1793–1869) — один из образчиков николаевского режима. Его выдвинул Аракчеев как своего адъютанта, а потом начальника штаба военных поселений. Граф Клейнмихель пользовался полным доверием и расположением императора Николая I. Петр Андреевич был великий строитель, номенклатурный начальник. Что строить — ему было все равно, потому что строил, естественно, не он. Он руководил. А руководство — особая, универсальная статья. Клейнмихель возглавил перестройку Зимнего дворца после пожара (1838), и Феникс воскрес из пепла «с замечательной быстротой». Именно по этому поводу в честь Клейнмихеля была выбита золотая медаль с надписью: «Усердие все превозмогает». Сей — чисто прутковский — афоризм украсил графский герб как девиз всей его жизни. Петр Андреевич строил Николаевский мост через Неву, здание нового Эрмитажа, связавшую две столицы Николаевскую железную дорогу — первую в России. Деятельность Клейнмихеля отличали результативность и быстрота, но при этом он не считался ни с какими жертвами и губил людей без счета — вспомните хотя бы «Железную дорогу» Н. А. Некрасова. Главное для него было выслужиться перед царем, а называлось это — усердием по службе, преданностью делу. Однако нельзя сказать, что, выказывая такую распорядительность, граф служил царю верой и правдой. Строитель неутомимо обворовывал казну, являясь достойным продолжателем поколений российских казнокрадов и являя пример для подражания потомкам. К его липким «лапкам» приклеивались такие деньги, что искушение превозмогало рассудок. Самое первое, что сделал Александр II, вступив на престол, — уволил Клейнмихеля со всех занимаемых должностей, оставив его лишь членом Государственного совета, где тот ничего уже не решал и доступа к «нецелевым» тратам не имел.