Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава Страница 5

Несколько дней спустя несколько человек из «Чхонрёна» вновь стояли на пороге – вместе с моей матерью. Я был так поражен, что молча созерцал всю картину. Один из них заявил матери: «Ваш муж обещал, что исправится. Вы готовы вернуться к нему? Речь идет не только о вас. Подумайте о детях», – добавил он. Я видел, что и мать изумлена и не знает, что сказать, но в конце концов она согласилась вернуться домой. Хотя мои сестры плясали от радости, у меня на душе кошки скребли. Все, о чем я мог думать, было то, что мой отец снова возьмется за старое. Весь вопрос был – когда. Но день прошел. Ничего не произошло. Минула неделя, затем и месяц. Ничего. Он больше не поднимал на нее руку. Чхонрёновцы время от времени заходили к нам удостовериться, что все у нас нормально.

Этим все не закончилось. Они коснулись и отцовского тунеядства. Придя к нам в очередной раз, они накинулись на него с вопросами: «Посмотри на себя! У тебя нет работы. И что ты предпринимаешь? Ты пьешь с утра до вечера и превращаешь жизнь семьи в ад. Но если бы ты пошел туда, ты бы нашел работу, ее там достаточно! Подумай над этим! Подумай о детях – пусть они закончат университет». Я не знал, где было это туда, и что это было, но они неоднократно убеждали его вернуться туда. Они говорили и говорили, иногда до полуночи и позже. Я слышал все их разговоры через тонкую раздвижную дверь, которая отделяла мою комнату от их. Они обсуждали что-то, что изменит мою жизнь полностью. Раз и навсегда. Я никак не мог понять, о чем все-таки идет речь. Потом, уже в школе, до меня дошло, что они имеют в виду. «Северная Корея – ваша страна. Это – рай на земле. Это – ваш шанс. Вернитесь на родину!» Но Северная Корея не была моей страной. Она не имела ко мне отношения. Почему моего отца так убеждали «возвратиться» туда?

Ким Ир Сен распинался приблизительно на эту же тему в речи, которую мы прослушали в школе 8 сентября 1958 года, если мне память не изменяет. Он говорил примерно это: «Наших соотечественников, живущих в Японии, притесняют, они не имеют никаких прав. Из-за этого они прозябают в бедности и хотят возвратиться на родину. Мы приглашаем их вернуться. Правительство Народной республики гарантирует, что они могут начать новую жизнь, когда вернутся домой. Мы гарантируем им нормальные условия жизни». Смысл выражения «возвращение в Северную Корею» все еще никак не доходил до меня. Мой отец был из южной части Кореи, не из Северной Кореи. Никакой Северной Кореи и в помине не было, когда мой отец родился. Почему он должен был «возвратиться» туда, где он ни разу не был?

После заявления Ким Ир Сена «Чхонрён» начал массовую кампанию репатриации, называя это «гуманизмом и человеколюбием». В следующем году, в 1959-м, японское Общество Красного Креста и корейское Общество Красного Креста тайно договорились в Калькутте о заключении «Соглашения о возвращении». Четыре месяца спустя первые суда с возвращавшимися в Корею отплыли из японского порта Ниигата. Вскоре после этого люди из «Чхонрёна» зачастили к нам с уговорами. Они полностью поддерживали идею массовой репатриации.

Знал ли об этом Международный комитет Красного Креста? Соединенные Штаты? ООН? Да, да и да. И что они предприняли против этого? Ничего.

В первые годы так называемой репатриации из Японии в Северную Корею уехали приблизительно 70 000 человек. Этот процесс продолжался до 1984 года, прервавшись лишь однажды на три с половиной года. За этот период в Северную Корею перебралось около 100 000 корейцев и 2000 их жен-японок. Это была чертовски большая по численности эмиграция. И вообще впервые за всю историю столько людей выехали из капиталистической страны в социалистическую.

Японское правительство активно способствовало репатриации, исходя, возможно, из гуманитарных побуждений. Но я считаю, что они на самом деле руководствовались самыми мерзкими и циничными соображениями. Присмотритесь к фактам. В период японского колониализма (Корея была колонией Японии с 1910 по 1945 год. – Прим. ред.) тысячи и тысячи корейцев согнали в Японию против их желания, превратив в рабов, а потом и в пушечное мясо. Теперь же правительство боялось, что эти корейцы и их семьи, так и оставшиеся в Японии людьми второго сорта, обреченные в послевоенные годы на нищету, могут стать источником нестабильности в стране. Отправка их в Корею была решением проблемы. Только и всего.

Правительство Северной Кореи понимало, что страна отчаянно нуждалась в восстановлении после Корейской войны. В такой ситуации приток рабочей силы был очень ко времени. Ким Ир Сен с пеной у рта доказывал миру, что Корейская Народно-Демократическая Республика во всем превосходит Южную Корею. Перспектива возвращения тысяч корейцев, готовых влиться в ряды пехотинцев «Большого марша вперед» (так я называл эту идею), подогревала его маниакальные иллюзии.

Таким образом, массовая репатриация была как нельзя на руку правительствам обеих стран – прекрасной взаимовыгодной ситуацией для всех, кроме тех простых людей, которые стали ее жертвами.

На нас обрушивался шквал наивной, ребяческой истерии: «Воспользуйтесь благами работы и учебы в Северной Корее!» «Северная Корея – рай на земле!» «Чхонрён» и пресса пели эти песни хором. Важные шишки в «Чхонрёне» просто помешались на этом, а журналисты демонстрировали восхитительное простодушие. Ну, конечно, они чувствовали вину за колониальную политику Японии по отношению к Корее, но эта вина, вместо того чтобы отточить их аргументацию, замутняла сознание, сводя на нет их критичное восприятие событий. Я имею в виду, что даже во второй половине ХХ века они все еще считали коммунизм дорогой к безграничному счастью человечества. Интересно, испытал ли кто-то из вопивших об этом на всех углах всю горечь страданий впоследствии? А ведь именно они и несут ответственность за эти страдания.

Однако я не убежден, что людей к эмиграции подталкивал наивный утопизм. Во всяком случае, не только он. Для большинства перемещенных корейцев, живущих тогда в Японии, ключевым стало куда более простое обещание: «По возвращении на родину правительство гарантирует вам стабильную жизнь и первоклассное образование для ваших детей». Для бесчисленных корейцев – безработных, низкооплачиваемых отчаявшихся людей, готовых работать где угодно и чуть ли не даром, – абстрактные посулы социализма сами по себе были не слишком завлекательны, а вот обещания стабильной жизни и блестящего будущего для детей действовали на них гораздо сильнее.

Однажды вечером в 1959 году, когда я вернулся из школы, мой отец объявил: «Мы возвращаемся в мою страну». Меня буквально затрясло от злости и возмущения. «И думать об этом не хочу!» – выкрикнул я. «Я не поеду!» Мое сердце готово было выскочить из груди. В поисках поддержки я обратился к сестрам и матери. Но что взять с сестер – они были просто дети, они даже вообще не поняли, о чем речь. А отец тем временем продолжал: «Здесь нам жрать нечего. А там у нас будет нормальная стабильная жизнь – то, чего мы здесь никогда не имели!» Мать готова была разрыдаться: «Но я ни слова не понимаю по-корейски. Как же там мне жить?» Она была перепугана, и я даже понадеялся, что она не согласится. Но в то же время я видел, что она напрямую не сказала ему, что не поедет.

Бабушка была просто в бешенстве, когда мы с матерью рассказали ей о планах отца. «Это же ужас! Вы что, серьезно туда собрались? Корейцы – варвары, как и твой муженек. Кроме того, и ты японка, и дети твои – японцы. Северокорейцы возненавидят вас. Я уверена, что все это закончится ужасно». Никогда в жизни я не видел нашу бабушку такой рассерженной, как в тот день.