Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 5

Я услышал звук открывающейся двери. Последовавшие за этим сложные рискованные маневры, сопровождавшиеся приподниманием и опусканием носилок, подсказали мне, что меня несут по извилистому коридору к пункту конечного назначения. Когда наконец носилки вернулись в горизонтальное положение, меня аккуратно сняли, и я вновь ощутил под собой холодный твердый пол. Не сказав ни слова, сопровождающие покинули комнату, захлопнув дверь. Звук ключа, несколько раз повернутого в замке, ясно и недвусмысленно указывал: отсюда мне не выбраться.

Единственной действующей рукой я сорвал с глаз темную повязку. Ничего не изменилось. Вокруг была непроглядная тьма. Темнота и абсолютная тишина породили у меня ощущение, что я останусь в одиночестве навсегда. Ничего не указывало на то, что кто-нибудь придет, чтобы снова меня увидеть (если, конечно, он вообще придет).

Постепенно мои глаза привыкли к темноте. Посмотрев налево, я разглядел примерно в трех футах от себя смутные очертания раковины. В этот момент я мог руководствоваться в своих действиях только одним — жаждой. Я знал, что любой ценой должен доползти до раковины. Как я достану до крана, когда доберусь до нее? Я решил, что буду решать проблемы по мере их возникновения.

Однако возможно ли в принципе достичь поставленной цели? Как я смогу ползти по неровному твердому полу со сломанной левой рукой и правой ногой, закованной в металлический панцирь? Оказалось, что это осуществимо, просто очень долго и очень медленно. Где-то полчаса я мучительно полз по направлению к раковине. Единственная мысль о сладостном миге придавала мне силы. Наконец, я одолел последние сантиметры и правой рукой смог дотронуться до желанного предмета. Я почувствовал, что это бетон, повернулся на левый бок и коснулся верхней части трубы. Опять бетон!

«Хорошо», сказал я себе. Видимо, в качестве первого дома в плену они выбрали не ванную. «Раковина» оказалась просто более высокой частью твердого пола — своего рода кроватью тюремной камеры. Я снова перевернулся на спину, понимая, что мне нечего больше делать, кроме как лежать и ждать.

В качестве средства от жажды я попытался привести свои мысли в порядок. Прежде всего я подумал, что происходит сейчас в Израиле в связи с моим исчезновением. Поскольку самолет был сбит и катапультироваться нужно было незамедлительно, у меня не было времени передать радиосообщение. Поэтому я полагал, что о моей судьбе в Израиле никто ничего не знает.

Когда дверь камеры наконец открылась, мое сердце затрепетало. Сейчас должен был начаться второй этап — встреча с профессионалами. В камеру вошли тюремный врач и его личный слуга. Доктор был одет как образцово-показательный офицер; отутюженный мундир украшало гораздо больше медалей, чем можно было бы ждать от воина, служившего в армии, не выигравшей в последнее время ни одной войны. Его элегантная одежда подчеркивала разделявшую нас пропасть: он стоял, одетый с иголочки, тогда как я лежал прямо у его ног в своем грязном рваном комбинезоне и белье, покрытом грязью и кровью. Он задал один или два вопроса о моем состоянии, а затем разразился речью о том, что сотрудничество со стороны военнопленного чудесным образом увеличивает его шансы на возвращение домой.

Я сказал ему, что умираю от жажды. Он послал слугу принести мне стакан чая — «и как можно больше сахара». Я спросил, когда меня переведут в госпиталь, но он лишь повторил лекцию о сотрудничестве. Не нужно было быть военным экспертом, чтобы знать, что в конечном итоге плен сводится к борьбе за информацию, которая есть у пленного. Однако ты никак не ожидаешь, что представители медицинского персонала тоже участвуют в этой борьбе. Поэтому мой собеседник сразу же мне не понравился, хотя я понимал, что еще слишком рано, чтобы делать личные выводы о людях, с которыми приходится иметь дело.

Меж тем слуга вернулся со стаканом чая. Я не мог ждать ни секунды и выпил все содержимое одним глотком. Разумеется, я тут же выблевал все содержимое своего желудка, испачкавшись еще больше, и хуже того, испачкав до блеска начищенные ботинки врача. Он развернулся и выбежал из камеры. Слуга поспешил за ним, оставив меня на полу. Жажда была ненадолго удовлетворена.

Лампочка над моей головой, которую включили, когда зашел врач, продолжала гореть. Я проделал инвентаризацию моей камеры. Она была примерно шесть футов в ширину и где-то восемь футов в длину. Слева от меня находилась твердая «раковина», которая должна была служить постелью. Дверь камеры была выкрашена светло-голубой краской, в ее верхней части имелось маленькое окошко для наблюдения за узником. Потолок был сделан из асбеста. Не нужно было обладать музыкальным слухом, чтобы услышать крыс, снующих туда-сюда по асбестовым панелям.

Теперь пришло время рассеять окружавший меня мрак иной природы — неопределенность моего будущего. Всякий, кто рискует, убеждает себя: «Со мной этого не случится». Это, однако, случилось. Я знал, что нужно начинать выстраивать картину моей новой реальности. Я изучил камеру и тщательно все запомнил. Я отметил арабские надписи, нацарапанные на побеленных стенах по обе стороны от меня, и задумался, кем были прежние обитатели этой камеры. Я разглядел много слоев краски, покрывающих дверь, а когда я повернул голову и взглянул назад, то увидел маленькое окно, закрытое деревянным щитом. Единственное, что казалось в этой камере живым, была лампочка, мерцавшая над моей головой, свисая на конце спутанного электрического шнура. Время от времени мне казалось, что когда я смотрю на лампочку, лампочка смотрит на меня, а может, еще и улыбается.

Дверь моей камеры отворилась, и мужчина двадцати с лишним лет, одетый в штатское, вошел и, дружески улыбаясь, сел на кровать.

— Меня зовут Саид, Вас поручили мне. Меня прислали, чтобы убедиться, что Вы получили надлежащую медицинскую помощь, поскольку были серьезно ранены.

По-английски он говорил хорошо, с заметным арабским акцентом. Он был среднего роста, лицо испещрено следами, казавшимися шрамами от юношеских прыщей; на руке он носил золотые часы. Он непрерывно улыбался, что делало атмосферу в камере гораздо приятней.

— Я боевой летчик. Я офицер, капитан израильских ВВС, и мне нужна медицинская помощь, — сказал я ему.

— Никаких проблем, — сказал он. — Есть только одна формальность, которую можно решить прямо сейчас, и Вы сразу же получите необходимое лечение.

После этого он так же заговорил о сотрудничестве и о том, что мне совершенно нечего бояться, поскольку Египет верен своим славным традициям замечательного отношения к военнопленным. Казалось, он хочет убедить меня, что я должен быть счастлив, что нахожусь здесь, а не в Тель-Авиве. Я понял что сейчас у нас разминка перед началом настоящей игры.

Наконец, Саид принял более серьезный и деловой вид и сказал, что, если я хочу спасти свою ногу, нам нужно поспешить и доставить меня в госпиталь в Каир.

— Я боевой летчик. Я офицер, капитан израильских ВВС, и мне нужна медицинская помощь.

Я знал, что мне необходима мантра, которую я буду повторять снова и снова, чтобы на ближайшие часы она стала моим якорем.