Печальные тропики - Клод Леви-Стросс Страница 5

Пока старенький «форд» поднимался по извилистым тропинкам, я с восхищением обнаруживал множество видов растений, знакомых мне с Амазонии, но под новыми именами: каимито вместо fruta do conde (по виду артишок, а по вкусу как груша), корросол вместо graviola, папайя вместо mammão, сапотилья вместо mangabeira.

Я вспоминал только что пережитые тяжелые сцены и невольно соотносил их с прежним опытом. Для моих товарищей, брошенных в приключение после вполне спокойной жизни, эта смесь злости и глупости была явлением невероятным и исключительным, словно история не знала примеров того, как международная катастрофа может изменить человека до неузнаваемости. Но я, который повидал мир и побывал во многих передрягах, был готов к подобным проявлениям человеческой низости. Я знал, что медленно и постепенно она начинает изливаться грязным потоком из человечества, измученного своей многочисленностью и ежедневно нарастающей сложностью проблем, истерзанного физическими и моральными столкновениями и раздраженного интенсивностью общения. На этой французской земле война и поражение только ускорили ход всемирного процесса, способствовали появлению заразы, которая никогда полностью не исчезнет с лица земли, ведь угасая в одном месте, она тут же возрождается в другом. Эти нелепые, злобные и откровенные демонстрации, которые социальные группировки выделяют как гной, я видел сегодня не в первый раз.

Еще совсем недавно, за несколько месяцев до объявления войны, перед возвращением во Францию я прогуливался от церкви к церкви в Байе. По слухам их насчитывается триста шестьдесят пять – для каждого дня года, и они так же разнообразны по стилю и внутреннему убранству, как дни и времена года. Я снимал архитектурные детали. За мной по пятам следовала ватага полуобнаженных негритят с настойчивой просьбой: «Tira o retrato! Tira o retrato!» – «Сделай нам фото!» В конце концов, растроганный этим милым попрошайничеством о снимке, которого они никогда не увидят, я согласился сделать негатив, чтобы утешить их. Но я не прошел и ста метров, как на мое плечо опустилась рука. Два инспектора в штатском, которые следовали за мной шаг за шагом с самого начала моей прогулки, сообщают, что я только что совершил враждебный Бразилии акт: этот снимок, использованный в Европе, может способствовать развитию легенды о том, что в Бразилии есть чернокожие и что мальчишки Байе ходят босиком. Я сдался в руки правосудия, но, к счастью, ненадолго, так как корабль готовился к отплытию.

Этот корабль определенно приносил мне одни несчастья. Немногими днями ранее я попал в подобное приключение: на этот раз при посадке, на пристани в порту Сантуса. Едва я поднялся на борт, как командующий бразильским морским флотом в полной парадной форме в сопровождении двух солдат морской пехоты, с примкнутыми штыками, заключил меня под арест в моей каюте. Понадобилось около четырех или пяти часов, чтобы, наконец, все выяснилось: от франко-бразильской экспедиции, которой я руководил на протяжении года, потребовали разделения коллекций между двумя странами. Все это должно было происходить под контролем Национального музея Рио-де-Жанейро, который тут же известил все порты страны: в случае если я, движимый темными намерениями, попробую сбежать из страны с количеством луков, стрел и перьевых головных уборов, превышающим часть, принадлежащую Франции, меня следует арестовать во что бы то ни стало. Только после моего возвращения из экспедиции музей Рио-де-Жанейро изменил решение и уступил бразильскую часть научному институту Сан-Паулу. Мне сообщили, что, следовательно, вывоз французской части должен взять на себя Сантус, а не Рио. Но так как было упущено из виду, что вопрос решался разными законодательными органами, я был объявлен преступником на основании прежнего указания, о котором забыли его авторы, но помнили исполнители.

К счастью, в эту пору в сердце каждого бразильского чиновника дремал анархист, выживший благодаря отрывкам из Вольтера и Анатоля Франса, которые даже в глубокой провинции витали в воздухе и были частью национальной культуры («Ах, месье, вы француз! Ах, Франция! Анатоль, Анатоль!» – восклицал, сжимая меня в объятьях, взволнованный местный старик, который еще никогда не встречал ни одного из моих соотечественников). Наученный опытом, я не пожалел времени и красноречия для доказательства моих почтительных чувств по отношению к бразильскому государству вообще и к морскому управлению в частности. Я старался затронуть чувствительные струны, и небезуспешно: после нескольких часов, проведенных в холодном поту (этнографические коллекции были перемешаны в сундуках с моим движимым имуществом и библиотекой, ведь я покидал Бразилию навсегда и боялся, что их растерзают на пристанях, как только корабль поднимет якорь), я сам диктовал моему собеседнику резкие слова, чтобы тот, разрешая мой отъезд и отправку моего багажа, приписал себе славу спасителя своей страны от международного конфликта и последующего унижения.

Может быть, я не действовал бы столь нахально, если бы не воспоминание, лишившее в моих глазах южно-американских полицейских всей их важности. Два месяца назад, во время пересадки на самолет в одной из деревень Нижней Боливии, я вынужден был задержаться на несколько дней с моим спутником, доктором Ж. Велларом, в ожидании согласования расписания. В 1938 году авиация мало напоминала сегодняшнюю. Пропустив в районах, удаленных от Южной Америки, некоторые этапы технического совершенствования, она освоилась с ролью колымаги для деревенских жителей, которые до того времени, в отсутствии дороги, теряли по многу дней в пути на соседний базар, пешком или на лошади. Теперь перелет занимал всего несколько минут (но, по правде сказать, с опозданием на большое количество дней). Маленькие самолеты были забиты ящиками, слишком тяжелыми и громоздкими, чтобы провезти их по лесным тропам, курами, утками и босыми крестьянами, которые помещались рядом, лишь сидя на корточках.

Итак, мы бесцельно слонялись по улицам Санта-Крус-де-ла-Серры, размытым сезоном дождей в грязные потоки, которые надо было переходить вброд по большим камням, равномерно уложенным как пешеходные дорожки, и совершенно непреодолимым для транспорта. Патруль заметил наши незнакомые лица – достаточная причина, чтобы нас задержать и, ожидая часа объяснений, запереть в одной из комнат старинного особняка губернатора провинции. Помещение хранило следы былой роскоши: стены были обшиты деревом и заставлены застекленными книжными шкафами, огромные тома в богатых переплетах пылились на полках. Между шкафами, также под стеклом, в раме, нам бросилась в глаза удивительная надпись, написанная с ошибками, которую я здесь перевожу с испанского: «Под страхом суровых наказаний строго воспрещается вырывать страницы архива, чтобы использовать их в личных и гигиенических целях. Любой, нарушивший запрет, будет наказан».

Должен признаться, что мое положение на Мартинике улучшилось благодаря вмешательству высокопоставленного чиновника дорожного ведомства, который скрывал за несколько холодной сдержанностью симпатию, не принятую в официальных кругах. Может быть, причиной тому послужили мои частые посещения редакции религиозной газеты, в служебных помещениях которой священники, не знаю какого ордена, складывали ящики с археологическими свидетельствами индейской культуры, и я в свободное время занимался составлением описи.