Искусство провокации. Как толкали на преступления, пьянствовали и оправдывали разврат в Британии эпохи Возрождения - Рут Гудман Страница 5

Словосочетания и сложные слова опять-таки делали оскорбление еще эффективнее. Назовите кого-нибудь «Jacksauce», и все сразу представят себе бесполезного, сварливого задиру, который очень любит громко и бессмысленно хвастаться, а нередко применяемое слово «jackanapes» связывало «мужлана» с обезьяной – получалось, что оскорбленный вообще не человек, а лишь его жалкое подобие и совершенно не умеет контролировать себя. «Wastrel» («мот») – это более простой термин, который не имеет никаких сложных подтекстов и просто описывает человека, который ни на что не пригоден и лишь зря занимает место («waste of space»).

Еще одно свойство характера, дающее богатую пищу для оскорблений, – глупость. Мужчину можно было назвать «fool» («дурак»), «gul» (наиболее близкий аналог – «лох»), «clowne» («клоун»), «blockhouse», «loggerhead» («дурья башка»), «ninny-hammer» («болван») или «ass» («осел»). Самым язвительным из всех этих слов было «дурак». Как и «подлец», это слово звучит довольно мягко для современных ушей, но не давайте себя усыпить ложному чувству безопасности: «дурак» – это не просто легкая отмазка. Нынешняя мягкость слова, скорее всего, обеспечена, как и у «подлеца», избыточным использованием, из-за которого оно постепенно перестало шокировать.

За свою жизнь я видела, как многие слова теряют свою прежнюю оскорбительность. Слово «tart» («шлюха», буквально «женщина с пониженной сексуальной моралью») в семидесятых звучало очень неприятно, а «fuck» вообще практически никто не говорил. Сейчас же мы живем в мире, в котором «tart» – почти хорошее слово, а «fuck» звучит везде и, если честно, вообще не шокирует. Скользкие штучки эти слова.

Слово «knave», судя по всему, наиболее оскорбительно звучало в 1590-х годах, но еще в 1620–30-х было довольно обидным и начало выходить из употребления лишь после 1650-го. «Fool» же оставалось вирулентным дольше, и даже в 1650-х после таких обзывательств вполне могла начаться серьезная драка. Мужчину это слово оскорбляло, потому что подрывало его мужественность. Женщины должны были быть глупыми, нуждаться в руководстве и сдерживающей руке отцов и мужей; мужчины же считались более спокойными, уравновешенными и намного более интеллектуальными. Мужчин назначил главными сам Господь Бог, и это естественный порядок вещей. Даже сами их тела он создал с учетом этой теории: у мужчин баланс четырех «влаг» в организме смещен к крови, в отличие от женщин, у которых доминирующей влагой является флегма. Сотворенный богом половой диморфизм даровал мужчинам стойкость ума и силу тела. Мальчику можно быть дурачком в молодости, когда он еще только познает мир – и, да, согласно медицинскому консенсусу того времени, у ребенка в теле было еще не так много крови, как у взрослого, – но в зрелом возрасте у него должны развиться мудрость и здравоумие. Назвать мужчину дураком – значит сказать, что он не настоящий мужчина; вы ставили под сомнение его способность быть главой семьи и одновременно намекали, что он женоподобен.

Профессиональных дурачков-шутов при дворе не считали полностью взрослыми мужчинами. Например, несмотря на то что шутам шили роскошные и дорогие наряды (цены можно найти в документах Королевского гардероба), цвета, форму и крой этих нарядов умышленно делали похожими на детскую одежду. Они часто носили длинные пальто, как школьники, а к плечам иногда прикреплялись шлейки, как у младенцев, которые только учились ходить. Еще шуты часто носили посохи с колокольчиками и лентами, похожие на детские игрушки. Если вы хотите сделать слово «fool» особенно оскорбительным, попробуйте особенно подчеркнуть инфантильный аспект его смысла, добавив к нему «babbling» или «prattling» («лепечущий, как младенец»).

«Prattling fool» («болтливый дурак») адресовалось уже человеку, который любил хвастливые, самовлюбленные, полные фактических ошибок и часто невыносимо скучные речи – например такому, кто объявлял себя моральным авторитетом и брался поучать вас, как себя вести. Отличной целью для «болтливого дурака» являлся, например, какой-нибудь пуританин.

«Blockhead», «loggerhead» и «ninny-hammer» были выражениями слишком цветастыми для повседневного использования. Такие эпитеты скорее пригодны для перемывания кому-нибудь косточек в разговоре с друзьями в пивнушке, а не для выкрикивания на улице. То же самое верно и для «gul» – это слово означало человека легковерного, наивного и доверчивого. Но вот «клоун» и «осел» – отличные варианты для громкого крика.

Фраза «you are an ass» («ты осел») звучала во множестве судебных разбирательств и на сцене; самый знаменитый пример – это, конечно, «Сон в летнюю ночь», где ткача Основу (Боттома) превращают в осла с помощью волшебства. Впрочем, моя любимая сцена с «ослом» – из «Много шума из ничего», где Кизил (Догберри), местный пристав, который явно не очень дружит с головой и устраивает из всего происходящего невероятный хаос, весьма обижается на эту фразу и даже хочет обратиться в суд: «Ах, будь здесь протоколист, чтобы записать, что я осел! Но, господа, помните, что я осел; и, хоть это и не записали, не забывайте, что я осел». Кизил негодует еще и потому, что его обозвали ослом не просто так, а при исполнении служебных обязанностей; он имел небольшую власть и считал, что эта власть дает ему право рассчитывать на уважение даже со стороны человека более высокого положения, чем он сам. В конце концов, в книгах о поведении тех времен все говорилось довольно четко: «Те, кто обладает достоинством или чином, во всех местах имеют преимущество» («О поведении юношей», перевод Френсиса Хокинса, 1646); если человек не принадлежал к привилегированному сословию и, соответственно, не мог рассчитывать на автоматическое уважение по праву рождения, то он всячески цеплялся за честь, которую гарантировала ему даже не очень высокая должность. Как показывают нам настоящие судебные дела, за фразу «ты осел» вполне можно было на самом деле подать в суд. Возмущение Кизила, несомненно, разделяли многие мужчины из аудитории, в то же время смеясь над ним за некомпетентность и претенциозность.

Итак, заявив, что ваши враги подлецы («knaves») и глупцы («fools»), можно перейти и к более специфическим нападкам. Что неудивительно, популярными эпитетами были «thief» («вор») и «liar» («лжец»). Эти слова опять-таки били по общественному положению мужчины, его благонадежности и правдивости, но при этом привлекали внимание к более конкретным недостаткам. Вместе с такими терминами, как «drunkard» («пьяница») и «braggart» («хвастун»), они использовались для индивидуализированных нападок – и вполне возможно, такой детальный подход мог лучше убедить слушателей в том, что ваша личностная оценка верна (даже если на самом деле это не так). «Вор» и «лжец» – это самые сильные из слов этой группы. В воровстве чаще обвиняли людей, расположенных ближе ко дну общественной иерархии. Считалось, что те, у кого финансовых ресурсов меньше всего, с большей вероятностью обратятся к воровству. Но вместе с тем именно беднякам сильнее всего вредил ярлык «вора», ибо им приходилось рассчитывать в первую очередь на помощь и доброжелательность соседей. Если у вас репутация вора, вам вполне могут отказать в милостыне в трудный час или не взять на работу.

Термин «лжец» бил по более высоким социальным группам. Назовите купца вором, и он просто отмахнется: зачем ему нужно в открытую что-то воровать? Но если вы назовете его лжецом, то сразу поставите под сомнение все его сделки. Убедите общество, что словам человека нельзя доверять, и вскоре он потерпит финансовый крах. Для джентльмена [2] «лжец» было наихудшим оскорблением из всех и почти всегда служило поводом для дуэли. Честность служила основой для любой претензии на власть, основанной на естественном «достоинстве». Лидеры общества нуждались в имидже честных людей больше, чем какая-либо другая группа. Женщины могли злословить и обманывать без особого вреда; нищие тоже не вызывали никаких бед, приукрашивая правду. Но вот джентльмены, которые должны были обеспечивать правопорядок, занимать государственные должности, служить в церкви или вести людей в бой, возлагали очень большие надежды на то, что правдивость их слов не будет подвергаться никакому сомнению.