Горечь войны - Найл Фергюсон Страница 51

Это очень проницательный взгляд. Недаром Мольтке заявил в марте 1913 года, что “все усложнилось настолько, что война покажется избавлением от избытка вооружений, финансового бремени, политических дрязг” 116.

Теперь уже немодно рассуждать о внутриполитических причинах Первой мировой войны 117. Тем не менее, вероятно, можно по-прежнему говорить о них (или даже о приоритете внутренней политики) в ином смысле. Обусловленные внутриполитической обстановкой финансовые ограничения военного потенциала Германии стали одним из факторов (возможно, главным фактором), учтенных германским Генштабом в 1914 году.

Могло ли у Германии быть больше денег? Подсчеты показывают, что экономически (но не политически) это было возможно. Военный закон 1913 года предполагал увеличение численности армии на 117 тысяч человек. На это предполагалось потратить 1,9 миллиарда марок за пять лет (с дополнительной нагрузкой – до 512 миллионов марок – на бюджет 1913 года). Тогда предусмотренное “Большим меморандумом” Людендорфа максимальное увеличение армии на 300 тысяч человек обошлось бы в 4,9 миллиарда марок за пять лет, что в 1913/14 году предполагало выделение на военные нужды дополнительно 864 миллионов марок. Этот шаг привел бы к превышению (в абсолютном выражении) оборонного бюджета Германии над российским примерно на 33%. В относительном выражении, однако (в виде доли ВНП, которая увеличилась бы до 5,1%, или доли суммарных государственных расходов), германские военные расходы не были бы значительно выше расходов других государств.

Мы можем также представить себе, как эти расходы можно было оплатить. Если их предполагалось покрывать исключительно за счет заимствований, то государственный долг Германии в виде доли ВНП был бы меньше французского и российского, а обслуживание государственного долга (в виде доли общих затрат) обходилось бы дешевле, чем французам и англичанам. Напротив, если доходы от единовременного военного налога (Wehrbeitrag) выросли бы с 996 миллионов до 2,554 миллиарда марок, а годовой доход от налога на прирост капитала – со 100 до 469 миллионов марок (или были бы введены дополнительные прямые налоги), рост расходов мог быть оплачен исключительно за счет поступлений от прямых налогов. Это поставило бы германские прямые налоги вровень с английскими в виде доли ВНП (3,3%), при этом они оказались бы ниже в виде доли государственных расходов. Иными словами, неосуществимое политически увеличение военных расходов, предполагаемое “Большим меморандумом” Людендорфа, было возможно экономически, как определял бюджет соперников Германии. Более того, расширительная денежно-кредитная политика Рейхсбанка в краткосрочной перспективе могла смягчить трудности при финансировании роста расходов на вооружение. Рейхсбанк во время экономического кризиса накапливал золото. Он легко мог приобрести значительное число казначейских векселей, не ставя под угрозу свою минимальную норму резервного покрытия 118.

Не все историки считают подобные допущения оправданными. Однако, рассмотрев события с июля 1914 года, можно прийти к тому же мнению. В начале войны прежние налогово-бюджетные и кредитно-денежные ограничения военных расходов, как мы увидим, были отброшены, и стали ясны подлинные возможности Германской империи. К 1917 году суммарные государственные расходы превысили 70% ВНП, доля доходов и расходов имперского центра резко увеличилась. Рейхсбанк поддерживал военную экономику охотным предоставлением государству краткосрочных займов 119. Конечно, к тому времени снижение производства продукции и растущая инфляция указали предел экономической мощи Германии. Однако тот факт, что империя три года оплачивала ведение тотальной войны на три фронта, свидетельствует, что ей гораздо дешевле обошлось бы недопущение открытого конфликта. А то обстоятельство, что это оказалось политически невозможным без порожденного войной ощущения национального единства, фактически доказывает слабость пресловутого милитаризма кайзеровской Германии. Напрашивается парадоксальный вывод: чем выше были до июля 1914 года германские военные расходы (иными словами, чем воинственней была Германия), тем призрачней была перспектива мировой войны.

С точки зрения историка дипломатии, 1914 год дал наиболее опасный из ответов на излюбленный вопрос государственных мужей и университетских экзаменаторов: на Восточный вопрос 1. Речь идет о затянувшейся борьбе (с участием соперничающих великих держав и балканских националистов) за изгнание турок из Европы. Суть его такова: кто займет место Османской империи? В этой борьбе почти весь XIX век самую активную роль играла Россия, Австрия выступала ее вечным, но при этом рассеянным конкурентом, а Великобритания и Франция совместно сдерживали Россию. Восток был очень удобен для морской войны (для английского флота не было ничего проще, чем добраться от Гибралтара до Дарданелл), однако являлся малоприятным местом для боевых действий на суше (о чем все заинтересованные стороны узнали под Севастополем в 1854–1855 годах и еще через шестьдесят лет – на Галлипольском полуострове). Русские также столкнулись с затруднениями в 1877 году. Из-за задержки под Плевной их наступление на Константинополь было приостановлено, а иначе бы могла повториться Крымская война.

В XIX веке Пруссия, а затем Германская империя в этом спектакле не играла заметной роли. Бисмарк благоразумно берег своих померанских гренадер для действий в более здоровом северном климате. На рубеже XIX–XX веков, однако, расстановка сил изменилась. При отсутствии заслуживающего внимания русского флота в Черном море Англия теряла интерес к старой склоке из-за Босфора и Дарданелл. Тогда же у Германии возникли экономические и политические интересы в Турции, и эту перемену олицетворял проект Багдадской железной дороги. Но важнее всего, вероятно, то, что балканские государства, в XIX веке получившие или добившиеся независимости от турок, стали проводить политику более агрессивную и самостоятельную. В 1886 году русские похитили и вывезли из страны болгарского князя, когда он стал выказывать вкус к самостоятельной политике (даже притом, что она не слишком отличалась от российского курса на создание “Великой Болгарии”). Правительство Сербии, никогда настолько не зависевшее от Санкт-Петербурга, проводило последовательную националистическую и экспансионистскую политику. То же самое, что греки сделали на Пелопоннесе в двадцатых годах XIX века, бельгийцы – во Фландрии в тридцатых годах, пьемонтцы – на Апеннинах в пятидесятых годах, а пруссаки – в германских государствах в шестидесятых годах, сербы желали сделать на Балканах на заре XX века: расширить территорию во имя южнославянского национализма.

Приобретение малыми государствами независимости или расширение их территории, однако, всецело зависело от великих держав. Был важен баланс сил (или его отсутствие) “пентархии” великих держав (выражение Леопольда фон Ранке). Грекам и сербам, добившимся в двадцатых годах некоторого успеха в борьбе с турками, это позволили сделать великие державы. Обычным способом образования новых государств было международное соглашение. Так, в результате подписания в 1830 году Лондонского протокола Греция превратилась в послушную монархию с немцем на престоле. Примерно то же произошло в тридцатых годах, когда бельгийцы разошлись с голландцами: согласовать интересы великих держав удалось лишь в 1839 году, когда [в Лондоне] был заключен судьбоносный договор, по которому новое государство объявлялось “вечно нейтральным”. Еще один пример – образование в 1859 году Румынии из княжеств Молдавии и Валахии: единственный долговечный итог крымской свары.