Вдоль фронта - Джон Рид Страница 51

А в Галлиполи безостановочно и днем и ночью плевались и гудели над сухими песками тяжелые орудия…

Если бы только у меня хватило места описать гомерические побоища этих американских моряков! Германские матросы с военных судов и солдаты были настроены дружелюбно, но рабочие и штатские очень задорно. Иногда какой-нибудь опьяненный или возбужденный тевтонец подходил к столу американцев и затевал ссору по вопросу о военном снаряжении или о случае с «Лузитанией», или германский офицер в турецкой форме останавливал их на улице и требовал, чтобы они отдали ему честь. Ничем, кроме оскорбления, матросы на это не отвечали, а затем пускали в ход бокс. Я бы мог написать целую главу только о той ночи, когда моряк Вильямс проломил голову германскому лейтенанту глиняной пивной кружкой и был переведен за это обратно в Соединенные Штаты как «не соответствующий дипломатической службе». Есть еще одна замечательная история о том, как два матроса выставили из кафе семнадцать атаковавших их немцев, за что полиция отвела их обратно в Американский морской клуб, а израненных врагов их посадила на три дня в тюрьму… Американские матросы и турецкая полиция взаимно питали друг к другу чувства уважения и дружбы…

Потом мы сели в экипаж и поехали вниз по крутым, темным улицам к внутреннему мосту. Извозчик тщательно прикрыл фонари, так как свет на мостах был запрещен из предосторожности против притаившихся, возможно, британских подводных лодок. Стамбул утопал во мраке – берегли уголь.

Тусклые лампы внутренних помещений маленьких лавок и кофеен бросали мерцающие блики на закутанные в обширные восточные одежды таинственные фигуры, молча проскальзывавшие в туфлях.

Юссуф-эффенди сидел в своем излюбленном кафе на улице, проходившей за мечетью Баязета. Мы сидели там с ним, беседуя, попивая кофе и лениво попыхивая из кальяна серым, прохладным дымом, от которого на лбу выступают капли пота… Позже мы пошли бродить в темноте по городу путями, одному ему известными, через сводчатые проходы, через бреши в стенах и дворы мечетей. Тяжелой ночью один за одним выходили на величественные минареты муэдзины и кричали там потрясающим напевом, который разносится столь далеко и кажется последним реквиемом этой старой вырождающейся религии.

Любезный ходжа настаивал на том, чтобы пойти вместе с нами на Пера, и мы пригласили его выпить с нами кофе в «Пти Шан». На открытой сцене давали обычную вечернюю программу: певицы, танцоры, странствующий американский комедиант, венгерские акробаты, германские марионетки – резкие голоса, сладострастные жесты, нескромные одежды, неграциозные изгибы западных танцев. Как вульгарно казалось все это после величавого покоя Стамбула, после изысканной учтивости турецкой жизни!

Несколько турецких офицеров из внутренних областей Малой Азии, никогда не видавшие прежде женщин с неприкрытыми лицами на народе и в коротких юбках, открывающих ноги, сидели, раскрыв рты, в переднем ряду, то краснея от гнева и стыда, то хохоча во все горло над изумительными непристойностями цивилизованного Запада… Ходжа внимательно наблюдал за представлением, но его безукоризненная благовоспитанность не позволяла выказать замешательства. Скоро оно закончилось, и, несмотря на решительные протесты со стороны ходжи, мы проводили его вниз по холму до моста. Он ничего не говорил о представлении. Но меня разбирало любопытство узнать его действительное мнение.

– Это очень увлекательно, – ответил Юссуф-эффенди с присущей ему вежливостью. – Я поведу свою маленькую внучку посмотреть на это.

Внизу темный мост был разведен, чтобы пропустить контрабандное судно, полное угля и нефти, которое проскользнуло по берегу из Бургаса. В этот час ночи всем, кроме высших офицеров, запрещено было переезжать через Золотой Рог в каиках, так что, казалось, ничего не оставалось больше делать, как только бесконечно ждать, пока не сведут мост. Однако Дауд-бей уверенно направился вниз к лодочной пристани. Внезапно из мрака вынырнул военный патруль.

– Дур! Стой! – закричал офицер. – Куда вы идете?

Дауд-бей грубо повернулся к нему.

– Wir sind Deutsche offizieren! Мы германские офицеры! – заревел он.

Патрульный поспешно отдал честь и снова нырнул в темноту.

– Германцы всегда так делают, – усмехнулся Дауд…

Поздно ночью мы еще раз взобрались на холм Пера.

В темных боковых улицах перед пекарнями уже начинали собираться очереди, чтобы простоять до утра. На Трамвайной улице нас задержало множество проносившихся с гудками автомобилей и следовавших один за другим, со звоном колокольчиков, извозчичьих экипажей. Через темные окна мы замечали мельком выглядывавшие бледные забинтованные лица – с фронта прибыло еще одно судно Красного Полумесяца, и раненых спешили разместить по госпиталям.

В воскресенье мы сели на пароходик, который шел через Босфор на Кады-Киой, чтобы повидать Ахмет-эффенди, принца султанской крови – сына Абдул Гамида и седьмого по очереди наследника султанского престола. В Турции престол наследует старший член правящей династии, а поэтому, вскоре же после вступления на престол, каждый султан удавливает, само собой разумеется, своих двоюродных братьев, родных братьев и дядей, и заключает в тюрьму всех своих сыновей, кроме наследного принца, пока этот последний сам не достигнет халифата и не освободится от своих братьев путем отравленного кофе или веревки. Во времена принца Ахмета фамильные убийства, как царская забава, уже прекратились, но заточение сыновей все еще было в большом ходу. В продолжение двадцати с лишним лет он был заключен во флигеле дворца в Долма Багче на Босфоре – заперт там со своими женщинами и рабами. Ни одному посетителю не разрешалось видеть его, до него не доходила ни одна газета, ни одно дыхание жизни, ни один звук внешнего мира. Когда революция младотурок свергла его отца, он был освобожден – толстая, рыхлая, маленькая фигура, едва научившаяся читать и писать, растерявшаяся и затерянная в потрясающем вихре современной жизни.

Он жил в покинутой вилле одного англичанина, который удрал в начале войны. На звонок дверного колокольчика вышел черный улыбающийся евнух в поношенном сюртуке, низко поклонился Дауд-бею и ввел нас в отвратительную гостиную времен Виктории.

Коричневые обои с атласными полосками, мебель из черного орехового дерева, обитая блестящим синим плюшем, ужасная акварель на мольберте, изображающая скалы Дувра, и зеленый папоротник в деревянной модели каика. Это было смешно и в достаточной мере патетично – попытка этой сосланной семьи создать себе атмосферу дома. Но принц присоединил к этому свои собственные вещи: дешевые деревянные табуреты, выложенные перламутром, палисандрового дерева мавританские кресла с подушками из зеленого бархата и множество ковров неряшливой отделки и самых кричащих, дешевых немецких цветов. Он пригласил нас несколько позже восхититься ими и поведал Дауду, что он продал пятисотлетние китайские и персидские ковры, которыми был устлан его дворец-тюрьма, и купил вот эти, более яркие и, пожалуй, лучшие.

Это была долгая и тщательно выработанная церемония. Сперва евнух передал наверх известие о том, что мы хотели бы повидать его высочество. Затем некто вроде дворецкого, с перепархивающей от губ ко лбу рукой, пригласил нас сесть. Он исчез, и до нас донеслись сверху неясные звуки нарушенного покоя. Спустя пятнадцать минут евнух вернулся – его высочество примет нас. Долгое ожидание. Улыбаясь, кланяясь, приветствуя, с бормотанием: «салам алейкум, салам эффенди», вошел дворецкий, высокий, бородатый мужчина, у которого над тесным сюртуком сильно выдавалось вперед адамово яблоко. Он хлопнул в ладоши, и на маленьком подносе появились кофе и папиросы, – кофе в крошечных чашечках, столь аляповато размалеванных клеевыми красками, что у меня зарябило в глазах.