Дзержинский. Любовь и революция - Сильвия Фролов Страница 51

Критика Розы доходила до Феликса. Была ли у него по этому поводу моральная дилемма? Наверняка.

Йорг Баберовски пишет:

Немецкий экспрессионист Артур Холитшер, который в 1920 году выехал в Россию, чтобы напитаться коммунизмом, описал «Железного Феликса» как человека, который творил «дела ужасные, но обязательно необходимые, выбрасывая человеческий мусор. Наверное, Дзержинский даже не понял бы упрека в том, что он – лишенный совести убийца393.

Нет, он это прекрасно понимал. Взять хотя бы его последнее письмо Альдоне. Весной 1919 года Красная Армия вступает в Вильно и создает на Виленщине советскую республику. Феликс пользуется возможностью и едет в Дзержиново, чтобы встретиться с Альдоной. Но сестра не приезжает в родную усадьбу, которая автоматически воспринимается новой властью как буржуазное имущество.

Посылаю тебе вещи из Дзержиново, – извещает он сестру в этом письме, датированном 15 апреля. – Очень массивные ценности были конфискованы согласно нашим законам… Знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить – таков у нас закон о золоте394.

Подход Феликса к семейному имуществу, в принципе, не изменился, но диаметрально изменился строй. В этом письме он ведет с Альдоной очередной идеологический бой, пытаясь объяснить ей, что он не красный палач.

Не знаю, о чем писать, с чего начать после такой долгой разлуки, – пишет он неуверенной рукой. – Объяснить тебе всего я в письме не могу – разные люди понимают по-разному (…) Одну правду я могу сказать тебе – я остался таким же, каким и был. Чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что это я – и не можешь понять, зная меня. (…) Мне трудно писать. Трудно доказывать. Ты видишь только то, что есть и о чем слышишь, может, в сгущенных красках. Ты – зритель и жертва молоха войны. (…) Альдона моя, ты не поймешь меня (…). Если 6 ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза – ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.

Видимо она упрекнула его в советизации Виленщины, потому что он ей отвечает: «Из-под ног [у тебя] уходит земля, на которой ты жила», но это все для того, «чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы»395.

Убедил ли он Альдону? Нет, тогда – нет. Вдобавок ко всему ее сын, подпоручник Антони Булгак служит в это время адъютантом Пилсудского. В 1920 году он будет награжден орденом Виртути Милитари, что само за себя говорит о патриотических настроениях в семье. Это письмо, подписанное «Твой Фел», было последним контактом брата с любимой сестрой. Ведь Феликсу оставалось еще семь, притом громких, лет жизни.

В конце письма он объясняет Альдоне: «… и сегодня, кроме идеи, кроме стремления к справедливости, ничего нет на весах моих дел». Это правда. Добрый палач не обманул сестру. Он всегда верил, что железной рукой загонит человечество в счастье.

О чем мечтал заключенный Дзержинский, сидя в 1916 году в московской тюрьме?

Да, мой маленький, когда я вернусь, мы пойдем и на еще более высокую гору, высоко-высоко, туда, где тучи ходят, где белая шапка снега покрывает верхушку горы, где орлы вьют свои гнезда – писал он своему пятилетнему сыну. – Цветочки, которые ты собрал для меня и прислал, тоже у меня в камере. Я смотрю на них и на карточку твою и думаю о тебе. Мы будем вместе любоваться живыми цветами на лугах – белыми и красными, желтыми и голубыми, всеми, и будем смотреть, как пчелы на них садятся и ароматный сок их собирают (…), а потом дома будем слушать, как мамуся играет; а мы будем тогда тихо сидеть и молчать, чтобы не помешать, – и только слушать396.

Он хотел быть с семьей. Хотел близкого контакта с женой и маленьким сыном, которые находились за сотни километров, в Берне. Но покинув стены Бутырки, он личные мечты сразу перековал на революционные действия. Семья опять отошла на второй план.

Первое после освобождения письмо Софье он пишет 31 марта 1917 года. Все еще идет война, и письмо попадает адресату только 9 мая.

Не могу быть спокойным до того момента, когда и я смогу давать средства на Яська – и буду тогда счастливым, если он будет здоров

– делится мыслями с женой (в августе ему удастся впервые послать ей 300 рублей).

Ведь это наш сын, наше сокровище, и надо работать для него, чтобы жил и рос. Я послал тебе карту, подумал, может, ты захочешь вернуться [в Польшу] так как революция, но совсем забыл, что возвращения в Варшаву революция нам пока еще не дала… Поэтому подождем дальнейших событий и, может, скоро сможем вернуться с Востока и с Запада и встретиться в Варшаве. Жду этого момента, а пока я опять брошусь в свою стихию, которая дает мне смысл жизни.

Да, тогда он еще хотел вернуться в Польшу, а о каких бы то ни было постах в России вообще не думал.

Тем временем Софья думала, что делать дальше – вернуться на родину или поехать в охваченную революцией Россию. Она выбирает второе. Он перестала давать уроки музыки и записалась в список на поезд в Россию. Но перед самым отъездом Янек заболел, и ей пришлось отказаться от поездки. Через пассажиров поезда она только передала мужу, письмо, шоколадку и сделанную руками сына коробочку из папье-маше. Феликс будет держать в ней табак для папирос. Вскоре Ясик пришлет отцу открытку, написанную собственноручно, печатными буквами: «Дорогой папочка, я тебя очень люблю и целую. Ясик».

Разлука продлится еще два года. Феликс то уезжал в Оренбургскую губернию на лечение легких, то начинал активно работать в Петрограде. «Мы переживаем тяжелые времена, но мы настолько уверены в будущем, что я не хочу быть пессимистом. Только сам я потерял много сил, постарел, молодость прошла» – писал он жене. Потом произошел переворот, и большевики взяли власть в России. Через десять дней Феликс сообщает Софье новый адрес: Петроград, Смольный институт, члену ЦИК, 1 этаж, коми. 18.

Еще одна попытка Дзержинской выехать в Россию в декабре 1917 года оказывается также неудачной – вновь из-за болезни сына. Это время Софья не переписывается с мужем, зато много узнает о нем из западной прессы – конечно, в самых черных красках – как о председателе подозрительной комиссии, которая на самом деле является политической полицией. Когда переписка возобновляется, Феликс в письме от 29 августа 1918 года – почти накануне объявления красного террора – пишет ей: «Думаю о вас, очень бы хотелось, чтобы ваш приезд не совпал с моментом наивысшего усиления борьбы». Это, конечно, сигнал – им надо ждать. Не прошло и месяца, как 24 сентября он неожиданно пишет:

Может мне удастся приехать к вам на несколько дней – мне надо немного отдохнуть, дать телу и мысли передышку – и вас увидеть и обнять… Может, наконец, вдали от водоворота мы встретимся после стольких лет, после всего пережитого. Может наша грусть найдет то, к чему стремилась. А здесь танец жизни и смерти – момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий.