Шаламов - Валерий Есипов Страница 51

Кожаные перчатки Анисимова приблизились, и я приготовил кайло.

Но Анисимов не ударил. Его красивые крупные темно-карие глаза встретились с моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону.

— Вот они все такие, — сказал начальник прииска своему спутнику. — Все. Не будет толку».

В реальности этого факта сомневаться не приходится: все личное, относящееся к нему, Шаламов никогда не выдумывал. Сцена была роковой, как поединок, и кто-то должен был отступить. Анисимов сник, струсил, увидев перед собой не просто интеллигента, для которого невыносимо оскорбителен удар перчаткой, а человека, который в своем отчаянии способен на все и отнюдь не станет подставлять «вторую щеку» (поэтому аналогии с ситуацией Понтия Пилата и Христа, могущие возникнуть у кого-то из искушенных филологов, ищущих везде у Шаламова христианскую символику, здесь неуместны).

Архивное персональное дело Леонида Михайловича Анисимова и его реальная биография пока не исследованы, тем не менее есть красноречивый факт из воспоминаний бывшего начальника политуправления Дальстроя НКВД, генерал-майора И.К. Сидорова:

«В 1938 г. Сталин пригласил представителей "Дальстроя" в Кремль за перевыполнение плана добычи золота. Начальники приисков Виноградов, Анисимов (курсив мой. — В. Е.) и Ольшанский позже рассказывали, что затем Сталин вызвался побеседовать с ними. Он спросил: "Как на Севере работают заключенные?" — "Живут в крайне тяжелых условиях, питаются плохо, а трудятся на тяжелейших работах. Многие умирают. Трупы складывают штабелями, как дрова, до весны. Взрывчатки не хватает для рытья могил в вечной мерзлоте", — ответили ему Сталин усмехнулся: "Складывают, как дрова… А знаете, чем больше будет подыхать врагов народа, тем лучше для нас…"» [35].

В январе 1938-го, как вспоминал Шаламов, ему открылась важнейшая «объективная истина» о пределах собственных возможностей и пределах страха. Он содержался в это время в РУРе (роте усиленного режима), переименованной позднее в БУР (барак усиленного, штрафного режима). Сюда помещали тех, кто не выполнял норму, — и политических, и блатарей. Все они использовались на подсобных работах, прежде всего на заготовке дров. Однажды вместо обычных трех рейсов за дровами заключенные, впрягавшиеся в сани наподобие лошадей, с лямками, получили приказ от конвоиров привезти еще один воз — потому что конвоя прибавилось, и «не бойцы же будут возить на себе — вся Колыма будет смеяться». После многочисленных угроз, с вызовом Анисимова, основная группа «лошадей» все-таки пошла в четвертый рейс. Но Шаламов и еще один заключенный, блатарь Ушаков отказались. На них натравили овчарку. «Мы стояли рядом, Ушаков держал в руке разломанное лезвие безопасной бритвы и показывал лезвие собаке — собака кидалась назад, опыт — великое дело, — писал Шаламов. — Было ясно, что если нас не застрелят на месте, то отведут в барак. Собаку отозвали, мы вернулись в барак, холодный, выстуженный, без единой щепки, но это все-таки была победа, проба» — потому что на следующий день дрова возили ровно три раза.

Комментируя этот эпизод в своих воспоминаниях, Шаламов писал: «Во время всей этой кутерьмы кроме прочего я ощутил, что я вовсе не чувствую страха. Вот это и была объективная истина, найденная на "Партизане". Меня много потом травили собаками, били, грозили меня сажать, держать в изоляторах, в спецзонах, в карцерах. Я никогда не чувствовал страха. Недавно я выяснил в одном медицинском труде, что отсутствие страха — просто замедленный рефлекс в человеческой природе. Возможно».

Те, кто знает разнообразные медицинские, а также литературные версии исчезновения страха, могут привести этому и другие объяснения — безразличие, притупление сознания, овладевающее человеком, тем более голодным, в сверхстрессовой ситуации, отчаяние — «у бездны мрачной на краю» и т. д. Но понятия «героизм» по отношению к своим поступкам на Колыме Шаламов никогда не употреблял. Недаром он потом однажды (в рассказе «Букинист») скептически воспроизвел перевод латинского слова «heroica» (созвучного русскому мату) — как «сильнодействующее», одного корня с самым мощным психотропным — героином…

По всем этим причинам Шаламов не испытывал страха и перед ненавистными ему блатарями. Это наглое и кровожадное племя во время «гаранинщины» («павловщины») 1938 года подняло голову, поскольку было почти официально объявлено, что оно является «друзьями народа» и должно помогать в разоблачении «врагов народа», в первую очередь «троцкистов», которые назывались не иначе как «фашистами». Речь культорга прииска «Партизан» Шарова на политзанятиях с блатарями на эту тему Шаламов потом неоднократно воспроизводил: «— Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша задача — помочь нам в этом деле». (Шаров позднее был, по свидетельству писателя, арестован и расстрелян, но это другая история.)

Блатари активно откликнулись на этот призыв и стали открыто преследовать всех, кто сидел по 58-й статье, кто, по их мнению, «плохо работал» (сами они, как правило, не работали), доносили начальству на любое их протестное слово или забивали кайлами, лопатами, ножами тех, кто пытался им сопротивляться. Они выполняли роль второго, добровольного конвоя — недаром потом Шаламов сравнивал их с «зондеркомандой». Спастись от этих расправ жертвы могли, только став для блатарей прислугой. Часть бараков стала уже общими, в них перемешались «чистые» и «нечистые», и верх всегда держали блатари. Немало интеллигентов после нескольких «плюх» и ради лишней миски супа шли в услужение к блатарям — в «шестерки» по мелким поручениям или на роль рассказчиков разных занимательных историй по вечерам — это называлось «тискать романы». Шаламову удалось избежать этой участи — он терпел побои, но не сдавался.

Галина Гудзь в это время находилась в ссылке в Туркмении, в Чарджоуской области Кагановичском районе. Однажды она прислала мужу посылку, заполненную черносливом. Внутри находились бурки — парадные, с кожаной оправой и подошвой валенки, которые носили обычно начальники. Шаламов, понимая, что блатари сразу отберут бурки, согласился на предложение вахтера почты поменять их на килограмм масла и хлеб. Когда он пришел в барак и раскрыл свой драгоценный узелок, то моментально был оглушен ударом по голове. Очнувшись, он увидел рядом большое полено, которым его ударили, и услышал гогот блатарей.

На прииске «Партизан» Шаламов работал рядовым забойщиком, с кайлом, лопатой и тачкой. Из воспоминаний и «Колымских рассказов» писателя явствует, что он никогда не стремился стать «ударником», а тем более «стахановцем», чтобы получить усиленную пайку, потому что быстро усвоил одно из главных колымских правил: «Губит не маленькая пайка, а большая» (ведь если человек надрывается, у него меньше шансов продлить жизнь). А главное, потому что определил для себя непреложное моральное правило: «Работать для такого государства, которое продержало меня невиновным в тюрьме, завезло за полярный круг и убивает холодом, голодом, битьем, — я не буду. Раба из меня не сделают. Клейменый, да не раб…»